Сквер величаво листья осыпал.

      Светало. Было холодно и трезво.

      У двери с черной вывескою треста,

      нахохлившись, на стуле сторож спал.

      Шла, распушивши белые усы,

      пузатая машина поливная.

      Я вышел, смутно мир воспринимая,

      и, воротник устало поднимая,

      рукою вспомнил, что забыл часы.

      Я был расслаблен, зол и одинок.

      Пришлось вернуться все-таки. Я помню,

      как женщина в халатике японском

      открыла дверь на первый мой звонок.

      Чуть удивилась, но не растерялась:

      «А, ты вернулся?» В ней во всей была

      насмешливая умная усталость,

      которая не грела и не жгла.

      «Решил остаться? Измененье правил?

      Начало новой светлой полосы?»

      «Я на минуту. Я часы оставил».

      «Ах да, часы, конечно же, часы…»

      На стуле у тахты коробка грима,

      тетрадка с новой ролью, томик Грина,

      румяный целлулоидный голыш.

      «Вот и часы. Дай я сама надену…»

      И голосом, скрывающим надежду,

      а вместе с тем и боль: «Ты позвонишь?»

      …Я шел устало дремлющей Неглинной.

      Все было сонно: дворников зевки,

      арбузы в деревянной клетке длинной,

      на шкафчиках чистильщиков – замки.

      Все выглядело странно и туманно —

      и сквер с оградой низкою, витой,

      и тряпками обмотанные краны

      тележек с газированной водой.

      Свободные таксисты, зубоскаля,

      кружком стояли. Кто-то, в доску пьян,

      стучался в ресторан «Узбекистан»,

      куда его, конечно, не пускали…

      Бродили кошки чуткие у стен.

      Я шел и шел… Вдруг чей-то резкий оклик:

      «Нет закурить?» – и смутный бледный

                                                                    облик:

      и странный и знакомый вместе с тем.

      Пошли мы рядом. Было по пути.

      Курить – я видел – не умел он вовсе.

      Лет двадцать пять, а может, двадцать восемь,

      но все-таки не больше тридцати.

      И понимал я с грустью нелюдимой,

      которой был я с ним соединен,

      что тоже он идет не от любимой

      и этим тоже мучается он.

      И тех же самых мыслей столкновенья,

      и ту же боль и трепет становленья,

      как в собственном жестоком дневнике,

      я видел в этом странном двойнике.

      И у меня на лбу такие складки,

      жестокие, за все со мной сочлись,

      и у меня в душе в неравной схватке

      немолодость и молодость сошлись.

      Все резче эта схватка проступает.

      За пядью отвоевывая пядь,

      немолодость