Шла в городе предпраздничная ломка.

      Своих сараев застеснялся он.

      Вошли мы в дворик, сплевывая ловко,

      и дворик был растерян и смятен.

      И кое-кто на нас глядел из дома,

      как будто мы сломать хотели дом,

      и было на троих у нас

                                        три лома

      и по сараю дряхлому

                                       на лом.

      Иных жильцов мы, видно, раздражали,

      но их сараев не могли спасти.

      Мы разрушали то, что разрешали,

      а нам хотелось многое снести.

      Была жара июньская.

                                       От пыли

      першило в глотках водосточных труб.

      К ларьку мы подбегали,

                                           пиво пили

      и шли ломать, не вытирая губ.

      Нам била в ноздри темнота сырая.

      Трещали доски,

                               сыпалась труха,

      а мы ломали старые сараи,

      счастливые от пива и труда.

      Летели к черту стены, и ступеньки,

      и двери, и пробои от замков.

      И тоненькие девочки-студентки

      клубникой нас кормили из кульков.

      Мы им не говорили, что устали,

      на бревна приглашали, как гостей,

      и алые клубничины глотали

      с больших ладоней, ржавых от гвоздей.

      В плащах и курточках вельветовых

      в лесу тревожно-молодом

      сидели девушки с мольбертами

      над горько пахнущим прудом.

      Я руки за спину закладывал,

      плечами ветви отводил,

      в мольберты жалкие заглядывал

      и потихоньку отходил.

      Болела печень у натурщика —

      за два часа совсем он скис,

      и, губы детские надувшая,

      одна из них швырнула кисть.

      Встав на валежины корявые,

      решила скуку прекратить,

      и две особенно кудрявые

      веревку начали крутить.

      То дальняя, то заземленная

      веревка шлепалась под гам,

      и платьица зазелененные,

      взлетая, били по ногам.

      Девчонки пели с детской жадностью,

      садились ноги разувать,

      и к ним не чувствовал я жалости,

      что не умеют рисовать.

      Летя в траву, от смеха корчились,

      друг с другом весело дрались.

      А через час искусство кончилось —

      за кисти девушки брались.

      Томясь какой-то странною тревогой,

      блиндаж стоял над Волгой,

                                                 самой