Вы, которые каетесь,

      гнетесь ниже травы,

      до чего опускаетесь,

      унижаетесь вы.

      Все еще перемелется.

      Будут лучшие дни.

      Времена переменятся,

      да они ли одни!

      Вы немало помаетесь

      от презренья молвы,

      и еще вы покаетесь

      в том, что каялись вы!

      Никакой не ведаю я муки,

      ни о чем ненужном не сужу.

      Подложив подушечку под брюки,

      в черных нарукавниках сижу.

      Вижу те же подписи, печати…

      На столе бумаги шелестят,

      шелестят устало и печально,

      шелестят, что скоро шестьдесят.

      Ах, начальник – молод он и крепок!

      Как всегда, взыскательно побрит,

      он, играя четками из скрепок,

      про футбол со мною говорит.

      Ах, начальник! – как себя он холит!

      Даже перстни носит на руках!

      Только он не очень твердо ходит

      в замшевых красивых башмаках!

      Выйду я из маленькой конторы,

      улыбнусь растерянно весне

      и поеду в поезде, который

      до Мытищ и далее везде.

      Там живут четыре, тоже старых

      женщины печальных у реки.

      У одной из них, таких усталых,

      попрошу когда-нибудь руки.

      А когда вернусь в свою каморку,

      в пахнущую «Примой» тишину,

      из большого ветхого комода

      выну фотографию одну.

      Там, неловко очень подбоченясь,

      у эпохи грозной на виду,

      я стою, неюный ополченец

      в сорок первом искреннем году.

      Я услышу самолетов гулы,

      выстрелы и песни на ветру,

      и прошепчут что-то мои губы,

      ну а что – и сам не разберу.

      Когда окончится работа,

      бледна от душной суеты,

      с лицом усталого ребенка

      из магазина выйдешь ты.

      Веселья горькое лекарство

      спасать не может без конца.

      Дневное нервное лукавство

      бессильно схлынуло с лица.

      Вокруг весна и воскресенье,

      дома в огнях и голосах,

      а