А состраданье высшее – борьба…

      Я мог слагать в изящном штиле песни

      про серафимов, про ланиты, перси

      и превратиться в сытого раба.

      Но чьи-то слезы,

                                 чьих-то кляч мослы

      мне истерзали душу, словно пытка,

      когда моя усталая кибитка

      тряслась от Петербурга до Москвы.

      Желая видеть родину другой,

      без всякой злобы я писал с натуры,

      но, корчась,

                         тело истины нагой

      хрустело в лапах ласковых цензуры.

      Понять не позволяла узость лбов,

      что брезжила сквозь мглистые страницы,

      чиста,

               как отсвет будущей денницы,

      измученная к родине любовь.

      И запретили…

                             Царственно кратка,

      любя свободу, но без постоянства,

      на книге августейшая рука

      запечатлела твердо: «Пашквилянство».

      Но чувствовал я в этой книге силу

      и знал:

                ей суждено себя спасти,

      прорваться, продолбиться, прорасти…

      Я с чистою душой поехал в ссылку

      и написал, как помнится, в пути:

      «Я тот же, что и был,

                                        и буду весь мой век —

      не скот, не дерево, не раб,

                                              но человек».

      Исчез Радищев…

                                 Глядя ему вслед,

      у Братской ГЭС

                                всепоглощенно,

                                                         тайно

      о многом думал я,

                                   и не случайно

      припомнил я,

                            как написал поэт:

      «Авроры» залп.

                               Встают с дрекольем села…

      Но это началось

                                в минуту ту,

      когда Радищев

                              рукавом камзола

      отер слезу,

                       увидев сироту…»[9]

      И думал я, оцепенело тих:

      достойны ли мы призраков таких?

      Какие мы?

                       И каждый ли из нас

      сумеет повторить в свой трудный час:

      «Я тот же, что и был,

                                        и буду весь мой век —

      не скот,

                 не дерево,

                                 не раб,

                                           но человек…»