Я бетонщица, Буртова Нюшка.

      Я по двести процентов даю.

      Что ты пялишь глаза? Тебе нужно,

      чтобы жизнь рассказала свою?

      На рогожке пожухнувших пожней

      в сорок первом году родилась

      в глухоманной деревне таежной

      по прозванью Великая Грязь.

      С головою поникшей, повинной

      мать лежала, пуста и светла,

      и прикручена пуповиной

      я к застылому телу была.

      Ну, а бабы снопы побросали

      и, склонясь надо мною, живой,

      пуповину серпом обрезали,

      перевязывали травой.

      Грудь мне ткнула соседская Фроська.

      Завернул меня дед Никодим

      в лозунг выцветший «Все для фронта!»,

      что над станом висел полевым.

      И лежала со мной моя мамка

      на высоком, до неба, возу.

      Там ей было покойно и мягко,

      а страданья остались внизу.

      И осталось не узнанным ею,

      что почти через месяц всего

      пуля-дура под городом Ельней

      угадала отца моего.

      Председатель наш был не крестьянский,

      он в деревню пришел от станка,

      и рукав, пустовавший с гражданской,

      был заложен в карман пиджака.

      Он собранию похоронку

      одинокой рукой показал:

      «Как, народ, воспитаем девчонку?» —

      и народ: «Воспитаем!» – сказал.

      Я была в это трудное время

      вроде трудного лишнего рта,

      но никто меня в нашей деревне

      никогда не назвал «сирота».

      Затаив под суровостью ласку,

      председатель совал, как отец,

      то морковь, то тряпичную ляльку,

      то с налипшей махрой леденец.

      Меня бабы кормили картошкой,

      как могли, одевали в свое,

      и росла я деревниной дочкой

      и, как мамку, любила ее.

      Отгремела война, отстреляла,

      солнце нашей победы взошло,

      ну а мамка-деревня страдала,

      и понять не могла я, за что.

      «План давайте!» – из центра долбили.

      Телефон ошалел от звонков,

      ну а руки напрасно давили

      на иссохшие сиськи коров.

      И такие же руки в порезах,

      в черноте