Я брала самоплетку-корзинку

      да еще расписной туесок

      и ходила в тайгу по бруснику,

      по грибы и по дикий чеснок.

      Из тайги – моего огорода —

      к председателю шла поскорей,

      потому что средь прочих голодных

      он в деревне был всех голодней.

      Ел он жадно, все сразу сметая,

      и шутил он, скрывая тоску:

      «Есть грибы, да вот нету сметанки…

      Есть брусника, да нет сахарку…»

      Меж деревней и телефоном,

      разрываясь, метался он.

      Хлеба требовали исступленно

      и деревня и телефон.

      Хряки с голоду выли, как волки,

      ну а в трубку горланили: «План!»

      И однажды из дряхлой двустволки

      он пустил себе в сердце жакан.

      Я росла, семилетку кончала,

      но на душных полатях во сне

      я порою истошно кричала.

      Что-то страшное виделось мне…

      Будто все на земле оголенно —

      ни людей, ни зверей, ни травы:

      телефоны одни, телефоны

      и гробы, и гробы, и гробы…

      И в осеннюю скользкую пасмурь

      из деревни Великая Грязь,

      получив еле-еле свой паспорт,

      в домработницы я подалась.

      Мой хозяин – солидная шишка —

      был не гад никакой, не злодей,

      только чуяла я без ошибки:

      он из тех телефонных людей.

      Обходился со мною без мата,

      правда, вместе за стол не сажал,

      но на праздник Восьмого марта

      мне торжественно руку пожал.

      А подвыпив, басил разморенно:

      «Ну-ка, Нюшка, грибков подложи

      да и спой-ка… Я сам из народа…

      Спой народную… Спой для души…»

      Я с утра пылесосила шторы,

      нафталинила польта, манто,

      протирала рояль, на котором

      не играл в этом доме никто.

      В деревянных скользучих колодках

      натирала мастикой паркет

      и однажды нашла за комодом

      запыленный известный портрет.

      Я спросила, что делать с портретом,

      может, выбросить надлежит,

      но хозяин, помедлив с ответом,

      усмехнулся: «Пускай полежит…»

      Он, газеты прочтенные скомкав,

      становился угрюм и надут:

      «Ну и ну!.. Чего доброго, скоро

      до партмаксимума дойдут».

      Расковыривал яростно студень,

      воротясь из колхоза в ночи:

      «Кулаком, понимаешь ли, стукнул,

      а уже говорят, не стучи…»

      И, заснуть неудачливо силясь,

      он ворчал, не поймешь на кого:

      «Демократия… Распустились!..

      Жаль, что нету на них самого…»

      Одобренье лицом выражая,

      но, как должно, чуть-чуть суроват,

      проверял он, очки водружая,

      за него сочиненный доклад.

      И звонил он: «Илюша, ты мастер…

      В общем, надо сказать, удалось.

      Юморка бы народного малость

      да и пару цитаток