Он то мотал кудрявой головою,

      то прыгал чертом на одной ноге,

      как будто рыжик, приподнявший хвою

      в угрюмо настороженной тайге.

      В траву за поллитровкой поллитровку

      швыряли мы, смыкаясь все тесней,

      а то, что иглы падали в «зубровку»,

      так с ними было даже и вкусней.

      И я себя почувствовал собою,

      и я дышал отчаянно, легко,

      и было мне так чисто, так свободно,

      а все иное было далеко.

      Тут попросили почитать, и снова

      почувствовал я где-то в глубине:

      нет у меня чего-то основного,

      что нужно этим людям, да и мне.

      Стихи свои расставив на смотру,

      я, мучась, выбирал.

                                     Не выбиралось,

      а поточней сказать – не вымерялось

      по этим лицам, соснам и костру.

      Ну а Серенька – под сосновый шелест

      с грустцой кладя на инструмент висок

      и пальцами на клавиши нацелясь,

      спросил меня привычно:

                                             «Под вальсок?»

      Не понял я, а он в ответ на это

      вздохнул, беря обиженно пассаж:

      «Я думал, что умеют все поэты

      под музыку читать, как Пашка наш…»

      Прочел я что-то…

                                  После вышел Павел.

      Взглянул высокомерно и темно,

      ремень матросский с якорем оправил,

      чуб разлохматил и кивнул:

                                                 «Танго!»

      И стал читать нахмуренно…

                                                   Сквозь всех

      глядел, шатаясь, как при шторме, тяжко.

      Рука терзала драную тельняшку

      так, что русалки лезли из прорех.