Ангара моя, Ангарушка,

      ты мне счастье нагадай,

      Не забуду я отдарочка,

      только молодость мне дай.

      Ты впусти меня, плотина,

      вместе с буйною водой,

      ну а выпусти, плотина,

      молодою-молодой.

      Ты свети, свети, плотина,

      через горы и леса!

      Ты сведи, сведи, плотина,

      все морщиночки с лица!»

      Ты с «выходом» прочесть хотела, Майя!

      Я понял тебя, Майя… Выход в том,

      чтоб озарял нас, души просветвляя,

      тот свет, который сами создаем.

      И думал я еще о нашей тяге

      к поэзии… О, сколько чистых душ

      к ней тянется, а вовсе не стиляги,

      не «толпы истерических кликуш»!

      И стыдны строчки ложные, пустые,

      которые везде – и у костров таких, —

      стихи читает чуть не вся Россия

      и чуть не пол-России пишет их.

      Я вспомнил, как в такси московском ночью,

      вбирая мир в усталые глаза,

      немолодой таксист, дымивший молча,

      мне прочитал свой стих, не тормозя:

      «Жизнь прошла… Закрылись карусели…

      Ну, а я не знаю, как мне быть.

      Я б сумел тебя, Сергей Есенин,

      не в стихах, так в петле заменить!»

      И пишут, пишут – пусть корявым слогом,

      но морщиться надменно, право, грех,

      и если нам дано хоть малость богом,

      то мы должны писать за всех, для всех!

      Ведь в том, что называют графоманством,

      Россия рвется, мучась и любя,

      тайком, тихонько или громогласно,

      но выразить, но выразить себя!

      Так думал я, и, завершая праздник,

      мы пели песни дальней старины

      и много прочих песен – самых разных,

      да и «Хотят ли русские войны?..»

      И, черное таежное мерцанье

      глазами Робеспьера просверлив,

      бледнея и горя, болгарин Цанев

      читал нам свой неистовый верлибр.

      «Живу ли я?

      «Конечно…» – успокаивает Дарвин.

      Живу ли я?

      «Не знаю…» – улыбается Сократ.

      Живу ли я?

      «Надо жить!» – кричит Маяковский

      и предлагает мне свое оружие,

      чтобы