Урбанский Женька, черт зубастый,

      меня ручищами сграбастай,

      подняв, похмельного, с утра,

      весь напряженный, исподлобный,

      весь и горящий, и спаленный

      уже до самого нутра.

      В рыбацкой кепке, грубом свитре

      ты появись, разбойно свистни,

      как в нашей юности, когда

      без славы жили мы и грошей,

      но жизнью все-таки хорошей,

      горя – не то чтобы коптя.

      Да, были мы несовершенны,

      но в нас кричала оглашенно

      по совершенству маета.

      Мы баб любили, водку дули,

      но яро делали мы дубли,

      сгорая так, что дым из рта!

      И там, в пустыне азиатской,

      на съемке пышной и дурацкой,

      среди, как жизнь, зыбучих дюн;

      ломясь всей кровью, шкурой, шерстью

      как сумасшедший, к совершенству,

      ты крикнул: «Плохо! Новый дубль!»

      Искусство – съемка трюковая,

      та трюковая, роковая,

      где выжимают полный газ.

      От нас – поэтов и актеров —

      оно, как Молох, ждет повторов —

      все совершенней каждый раз!

      И все смертельней каждый раз!

      Пусть незаметна будет дурням

      грань между каждым новым дублем,

      пусть нам захватывает дух,

      пусть мы у пропасти, у края,

      но, на последнем погибая,

      мы побеждаем первый дубль!

      Так ты упал в пустыне, Женька,

      как победитель, а не жертва.

      И так же вдаль-наискосок

      тянулись руки к совершенству —

      к недостижимому блаженству,

      хватая пальцами песок…

      Я человек – вот мой дворянский титул.

      Я, может быть, легенда, может, быль.

      Меня когда-то называли Тилем,

      и до сих пор – я тот же самый Тиль.

      У церкви я всегда ходил в опальных

      и доверяться богу не привык.

      Средь верующих – то есть ненормальных

      я был нормальный, то есть еретик.

      Я