Возле Братска в поселке Анзёба

      плакал рыжий хмельной кладовщик.

      Это страшно всегда до озноба,

      если плачет не баба – мужик.

      И глаза беззащитными были

      и кричали о боли своей

      голубые, насквозь голубые,

      как у пьяниц и малых детей.

      Он опять подливал, выпивая,

      усмехался: «А, – все это блажь!»

      И жена его плакала: «Ваня,

      лучше выпей, да только не плачь».

      Говорил он, тяжелый, поникший,

      как, попав под Смоленском в полон,

      девятнадцатилетним парнишкой

      был отправлен в Италию он.

      «Но лопата, браток, не копала

      в огражденной от всех полосе,

      а роса на шоссе проступала,

      понимаешь, роса – на шоссе!

      И однажды с корзинкою мимо

      итальянка-девчушечка шла,

      и что люди голодные – мигом,

      будто русской была, поняла.

      Вся чернявая, словно грачонок,

      протянула какой-то их фрукт

      из своих семилетних ручонок,

      как из бабьих жалетельных рук.

      Ну а этим фашистам проклятым,

      что им дети, что люди кругом,

      и солдат ее вдарил прикладом,

      и вдобавок еще – сапогом.

      И упала, раскинувши руки,

      и затылок – весь в кровь по шоссе,

      и заплакала горько, по-русски,

      так, что сразу мы поняли все.

      Сколько наша братва отстрадала,

      оттерпела от дома вдали,

      но чтоб эта девчушка рыдала,

      мы уже потерпеть не могли.

      И овчарок, солдат мы – в лопаты,

      рассекая их сучьи хрящи,

      ну