Поднимается пар от излучин.

      Как всегда, ты негромок, Урал,

      а «Чапаев» переозвучен —

      он свой голос, крича, потерял.

      Он в Москве и Мадриде метался,

      забывая о том, что в кино

      заржавевшею шашкой пытался

      прорубиться сквозь полотно.

      Сколько раз той рекой величавой,

      без друзей, выбиваясь из сил,

      к нам на помощь, Василий Иваныч,

      ты, обложенный пулями, плыл.

      Твои силы, Чапай, убывали,

      но на стольких экранах земли

      убивали тебя, убивали,

      а убить до конца не смогли.

      И хлестал ты с тачанки по гидре,

      проносился под свист и под гик.

      Те, кто выплыли, – после погибли.

      Ты не выплыл – и ты не погиб.

      Вот я в парке, в каком-то кинишке.

      Сколько лет уж прошло – подсчитай!

      Но мне хочется, словно мальчишке,

      закричать: «Окружают, Чапай!»

      На глазах добивают кого-то,

      и подмога еще за бугром.

      Нету выхода кроме как в воду,

      и проклятая контра кругом.

      Свою песню «Максим» допевает.

      Не прорваться никак из кольца.

      Убивают, опять убивают,

      а не могут убить до конца.

      И ты скачешь, веселый и шалый,

      и в Рязани, и где-то в Клинцах,

      неубитый Василий Иваныч

      с неубитой Коммуной в глазах.

      И когда я в бою отступаю,

      возникают, летя напролом,

      чумовая тачанка Чапая

      и папахи тот чертов залом.

      С новой гидрой всю жизнь я рубился

      и от стольких голов приустал.

      Я из чрева той гидры родился,

      но ребенком-гидренком не стал.

      И мне стыдно спасать свою шкуру

      и дрожать, словно крысий хвост…

      За винтовкой, брошенной сдуру,

      я ныряю с тебя, Крымский мост!

      И поахивает по паркам

      эхо боя, ни с кем не миря,

      и попахивает папахой

      москвошвейская кепка моя…

      Свою душу врачую,

      замыкаюсь в уют,

      но я чую, я чую —

      меня скоро убьют.

      А убьют меня тихо,

      чтоб не вышел скандал,

      чтоб де Голль или Тито

      им чего не сказал.

      Да не скажет, не бойтесь,

      ничего вам де Голль —

      об одном позаботьтесь —

      чтоб короткая боль.

      Слишком длинно и больно

      убивало дерьмо.

      Мертвым, впрочем, не больно,

      а я мертвый давно.

      Что ж, не вышло мессии,

      не удался пророк.

      Не помог я России

      и себе не помог.

      Я любил еще Галю,

      как на стебле росу

      среди горестной гари

      в черном чадном лесу.

      Дым все очи ей выел,

      и мне горько до слез:

      как росу, ее выпил,

      а