У поэта соперников нету

      ни на улице и ни в судьбе.

      И когда он кричит всему свету,

      это он не о вас – о себе.

      Руки тонкие к небу возносит,

      жизнь и силы по капле губя.

      Догорает, прощения просит:

      это он не за вас – за себя.

      Но когда достигает предела

      и душа отлетает во тьму…

      Поле пройдено. Сделано дело.

      Вам решать: для чего и кому.

      То ли мед, то ли горькая чаша,

      то ли адский огонь, то ли храм…

      Все, что было его, – нынче ваше.

      Всё для вас. Посвящается вам.

      С последней каланчи, в Сокольниках стоящей,

      никто не смотрит вдаль на горизонт горящий,

      никто не смотрит вдаль, все опускают взор.

      На пенсии давно усатый брандмайор.

      Я плачу не о том, что прошлое исчезло:

      ведь плакать о былом смешно и бесполезно.

      Я плачу не о том, что кануло во мгле,

      как будто нет услад и ныне на земле.

      Я плачу о другом – оно покуда с нами,

      оно у нас в душе, оно перед глазами,

      еще горяч и свеж его прекрасный след —

      его не скроет ночь и не проявит свет.

      О чем бы там перо, красуясь, ни скрипело —

      душа полна утрат, она не отскорбела.

      И как бы ни лились счастливые слова —

      душа полна потерь, хоть, кажется, жива.

      Ведь вот еще вчера, крылаты и бывалы,

      сидели мы рядком, и красные бокалы

      у каждого из нас – в изогнутой руке…

      Как будто бы пожар – в прекрасном далеке.

      И на пиру на том, на празднестве тягучем,

      я, видно, был один, как рекрут, не обучен,

      как будто бы не мы метались в том огне,

      как будто тот огонь был неизвестен мне.

      Ну что, генералиссимус прекрасный,

      потомки, говоришь, к тебе пристрастны?

      Их не угомонить, не упросить…

      Одни тебя мордуют и поносят,

      другие всё малюют, и возносят,

      и молятся, и жаждут воскресить.

      Ну что, генералиссимус прекрасный?

      Лежишь в земле на площади на Красной…

      Уж не от крови ль красная она,

      которую ты пригоршнями пролил,

      пока свои усы блаженно холил,

      Москву обозревая из окна?

      Ну что, генералиссимус прекрасный?

      Твои клешни сегодня безопасны —

      опасен силуэт твой с низким лбом.

      Я счета не веду былым потерям,

      но, пусть в своем возмездье и умерен,

      я не прощаю, помня о былом.

      Была пора, что входит в кровь, и помнится,