У парижского спаниеля лик французского короля,

      не погибшего на эшафоте, а достигшего славы

       и лени:

      набекрень паричок рыжеватый, милосердие в каждом

       движенье,

      а в глазах, голубых и счастливых, отражаются жизнь

       и земля.

      На бульваре Распай, как обычно, господин Доминик

       у руля.

      И в его ресторанчике тесном заправляют полдневные

       тени,

      петербургскою ветхой салфеткой прикрывая от пятен

       колени,

      розу красную в лацкан вонзая, скатерть белую

       с хрустом стеля.

      Этот полдень с отливом зеленым между нами

      по горстке деля,

      как стараются неутомимо Бог, Природа, Судьба,

      Провиденье,

      короли, спаниели, и розы, и питейные все заведенья.

      Сколько прелести в этом законе! Но и гру́сти порой…

      Voila!

      Если есть еще по́зднее слово, пусть замолвят его

      обо мне.

      Я прошу не о вечном блаженстве – о минуте

      возвышенной пробы,

      где возможны, конечно, утраты и отчаянье даже,

      но чтобы —

      милосердие в каждом движенье и красавица

      в каждом окне!

      Нужны ли гусару сомненья,

      их горький и въедливый дым,

      когда он в доспехах с рожденья

      и слава всегда перед ним?

      И в самом начале сраженья,

      и после, в пылу, и потом

      нужны ли гусару сомненья

      в содеянном, в этом и в том?

      Покуда он легок, как птица,

      пока он горяч и в седле,

      врагу от него не укрыться:

      нет места двоим на земле.

      И что ему в это мгновенье,

      когда позади – ничего,

      потомков хула иль прощенье?

      Они не застанут его.

      Он только пришел из похода,

      но долг призывает опять.

      И это, наверно, природа,

      которую нам не понять.

      … Ну ладно. Враги перебиты,

      а сам он дожил до седин

      и,