О Грузия, лишь по твоей вине,

      когда зима грязна и белоснежна,

      печаль моя печальна не вполне,

      не до конца надежда безнадежна.

      Одну тебя я счастливо люблю,

      и лишь твое лицо не лицемерно.

      Рука твоя на голову мою

      ложится благосклонно и целебно.

      Мне не застать врасплох твоей любви.

      Открытыми объятия ты держишь.

      Все говоры, все шепоты твои

      мне на ухо нашепчешь и утешишь.

      Но в этот день не так я молода,

      чтоб выбирать меж севером и югом.

      Свершилась поздней осени беда,

      былой уют украсив неуютом.

      Лишь черный зонт в моих руках гремит,

      живой, упругий мускул в нём напрягся.

      То, что тебя покинуть норовит, –

      пускай покинет, что́ держать напрасно.

      Я отпускаю зонт и не смотрю,

      как будет он использовать свободу.

      Я медленно иду по октябрю,

      сквозь воду и холодную погоду.

      В чужом дому, не знаю почему,

      я бег моих колен остановила.

      Вы пробовали жить в чужом дому?

      Там хорошо. И вот как это было.

      Был подвиг одиночества свершен,

      и я могла уйти. Но так случилось,

      что в этом доме, в ванной, жил сверчок,

      поскрипывал, оказывал мне милость.

      Моя душа тогда была слаба,

      и потому – с доверьем и тоскою –

      тот слабый скрип, той песенки слова

      я полюбила слабою душою.

      Привыкла вскоре добрая семья,

      что так, друг друга не опровергая,

      два пустяка природы – он и я –

      живут тихонько, песенки слагая.

      Итак – я здесь. Мы по ночам не спим,

      я запою – он отвечать умеет.

      Ну, хорошо. А где же снам моим,

      где им-то жить? Где их бездомность реет?

      Они все там же, там, где я была,

      где высочайший юноша вселенной

      меж туч и солнца, меж добра и зла

      стоял вверху горы уединенной.

      О,