Меж тем, когда полна значенья тьма,

      ожог во лбу от выдумки неточной,

      мощь кофеина и азарт полночный

      легко принять за остроту ума.

      Но, видно, впрямь велик и невредим

      рассудок мой в безумье этих бдений,

      раз возбужденье, жаркое, как гений,

      он всё ж не счел достоинством своим.

      Ужель грешно своей беды не знать!

      Соблазн так сладок, так невинна малость –

      нарушить этой ночи безымянность

      и всё, что в ней, по имени назвать.

      Пока руке бездействовать велю,

      любой предмет глядит с кокетством женским,

      красуется, следит за каждым жестом,

      нацеленным ему воздать хвалу.

      Уверенный, что мной уже любим,

      бубнит и клянчит голосок предмета,

      его душа желает быть воспета,

      и непременно голосом моим.

      Как я хочу благодарить свечу,

      любимый свет ее предать огласке

      и предоставить неусыпной ласке

      эпитетов! Но я опять молчу.

      Какая боль – под пыткой немоты

      всё ж не признаться ни единым словом

      в красе всего, на что зрачком суровым

      любовь моя глядит из темноты!

      Чего стыжусь? Зачем я не вольна

      в пустом дому, средь снежного разлива,

      писать не хорошо, но справедливо –

      про дом, про снег, про синеву окна?

      Не дай мне Бог бесстыдства пред листом

      бумаги, беззащитной предо мною,

      пред ясной и бесхитростной свечою,

      перед моим, плывущим в сон, лицом.