На небе росчерк журавлиный

      отметкой осени завис,

      прощальный крик, тоскливо-длинный,

      на хмурый дол роняет высь.

      Леса уже полунагие,

      и летний жар помалу стих, —

      и вторит птичьей ностальгии

      багряных листьев белый стих.

      Я, как открытые страницы,

      читаю тихий листопад, —

      и век серебряный мне снится,

      а звоны сердца – как набат.

      Умножая беды и невзгоды,

      земли пашен обращая в сушь,

      в перестройке матушки-природы

      мы дошли до перекройки душ.

      И не можем выполоть никак

      в гуще насаждаемых иллюзий —

      розово-оранжевый сорняк

      экспорта ползучих революций.

      Сколько Бога за страну ни молим,

      как ни охраняем – все равно

      сеют на исконно русском поле

      чье-то чужеродное зерно.

      Каким себя ни прикрывай мы платьем,

      как лихо перед кем-то ни пляши —

      мы за ошибки неизбежно платим:

      кто золотом, кто – муками души.

      И все же нам, порой, хватает дури,

      и мы ничуть не дрогнувшей рукой

      меняем на немыслимые бури

      стабильный и размеренный покой.

      Когда меня избавят от экстрима,

      тогда, кто знает, может быть и я

      смогу представить, как невыносима

      обыденная легкость бытия.

      Если мчаться по жизни, зажмурив глаза,

      ощущая затылком дыхание зверя,

      то тебя уже вряд ли отпустят назад —

      этот каменный лес, эти джунгли безверья.

      Если страх наложил на сознанье печать,

      не тоскуй, унывая, что песенка спета:

      если здравым рассудком пути освещать,

      наши страхи, как совы, сбегают от света.

      Надо голосу сердца почаще внимать,

      не стесняясь будить молчаливую совесть,

      и как Волю Всевышнего в дар принимать

      с благодарным смиреньем – и радость, и горесть.

      И снова в раздумьях у самого края

      Вдыхаю опасность неосторожно —

      Вполсилы отныне я жить не желаю,

      Полчувства для радости невозможны…

      Застыл