Жалкий жест.

      И сожаленье.

      И рычание толпы.

      Аура стихотворенья.

      И гробы.

      Гробы.

      Гробы.

      Топот ног.

      Придых в затылок.

      Бесконечный страшный сон.

      Звон к вечерне.

      Звон бутылок.

      Пустословия трезвон.

      Снова встретят по одёжке

      да верёвкой через сук.

      Со стола сметаю крошки —

      вороньё кормить из рук.

      И небрежным жестом царским

      душу чёрту отдаю.

      И окно бельмом январским

      смотрит в комнату мою.

      Мне бы лечь и уставиться в ночь,

      и послушать гудящую печь.

      Воду в ступе устал я толочь —

      мне бы этой игрой пренебречь.

      Но вокруг пустота – толчея,

      все со ступками лезут вперёд,

      чтоб водицы набрать из ручья.

      И толчёт, и толчётся народ.

      Я устал в пустоте от вещей

      и не стал пробиваться в струю.

      Вон нашёлся чудак половчей —

      мигом ступку присвоил мою.

      Навзрыд,

      навзрыв,

      навзгляд,

      до шёпота навскрик,

      когда терзает ад,

      когда не дорог миг.

      Сказать,

      спросить,

      успеть

      не бросить в бренный шум

      залапанную медь

      своих протяжных дум.

      Не сгинуть,

      не пропасть,

      растерзанным на треть.

      И низко-низко пасть,

      что б высоко взлететь.

      Крепки крепостные ворота

      и глыбы гранитные – в рост.

      Коль скоро посадят кого-то,

      то выход один: на погост.

      Здесь узники чахнут и верят

      в скончаемость горя и тьмы.

      И дремлет тюремщик-тетеря

      в незыблемом мраке тюрьмы.

      Княжна Тараканова к двери:

      – Тюремщик,

      ну, что ты там сиднем сидишь?

      Мне было виденье —

      грядёт наводненье,

      я вижу нашествие крыс!

      Тюремщик лениво прошамкал:

      – Иди ты – гляди ты кака волхова, —

      смахнул таракана на пол, —

      зараза, ан тоже живёт однова…

      Едва по задворкам забористый ветер

      завыл,