Тень моя занавеской в окне

      колыхается от ветерка.

      Что-то странное чудится мне

      там вдали, где луна и тоска.

      Где тугие, как мышцы ветров,

      волны, сонно жующие тьму.

      Богородицы белый покров

      прикоснулся к лицу твоему.

      А луна – королева зеркал —

      отражает тебя в небесах.

      Ночь плывет средь базальтовых скал

      на пиратских косых парусах.

      Вот осколок разбитой луны

      покатился по берегу прочь.

      И ни звука. Ни плеска волны.

      Только ночь, бесконечная ночь.

      Сизая луна по серебру

      северного неба. Полнолунье.

      Дикие собаки на юру

      воют нескончаемые руны.

      Струны сосен туго натянув,

      ветер подвывает осторожно.

      Скупость скал напомнила Гурзуф —

      зимний, настороженный, тревожный.

      Ложный свет невидимой звезды

      я ищу на выгоревшем небе.

      Пролегли нездешние мосты

      в самую невиданную небыль.

      Болью не стихающей плывет

      свет луны на бледном небосклоне.

      Но никто с собой не позовет

      и коней по круче не погонит.

      От погонь за эхом я охрип

      и теням застенчивым не верю.

      Ах, верните запах первых лип,

      первый всхлип и первую потерю.

      Хлопья снега кружат над землей.

      Обгорелой запахло зимой.

      И обжег перегаром мороз

      крючковатые пальцы берез.

      А дома все как есть – нагишом.

      То, что я здесь искал – не нашел.

      И по этой сгоревшей зиме в беготне,

      колготне,

      толкотне,

      пробираюсь дворами домой,

      и поземка кружится за мной.

      В черной вьюге на черном снегу

      умереть не могу,

      но и жить не могу.

      Меж деревьев и каменных глыб

      я ослеп,

      постарел

      и охрип.

      Впились в небо, как в край полыньи,

      крючковатые пальцы мои.

      Словно снег растаяла свеча,

      оплыла под гром аплодисментов.

      Чахлый век вздыхает у плеча,

      задыхаясь от экспериментов.

      От тягучих волоков в пыли

      до полуразрушенного БАМа

      шорохи зашторенной земли,

      словно слезы взорванного храма.

      А сугробы тают, как свеча,

      землю обнажая понемногу.

      Только рукавица палача

      молится секире, словно Богу.