Пропахшая лекарствами больница,

      Тот день – одиннадцатое декабря,

      Та ночь, та сизо-мутная заря

      Мне кажутся порою небылицей…

      Но нет: всё это было, и – не зря!

      …В то утро (буду протокольно краток)

      Сошлись в палате мы, его друзья,

      Молчим и прячем от него глаза.

      Он был в сознании, он нам сказал

      Чуть иронически:

      «Не надо пряток,

      Да и от правды спрятаться нельзя…

      Живем на политической помойке,

      Под оккупантами, чуть не в плену.

      Но я, и лежа вот на этой койке,

      Настроен на московскую волну.

      Наш путь на родину, хотя и тяжек, –

      Он всё же в гору путь, а не с горы…

      “Игра не стоит свеч”, – нам скептик скажет, –

      Врет: стоит, если нет другой игры!..

      Известно: танк пером не протаранишь,

      И лист газетный, ясно, не броня,

      Но, душу Лениным воспламеня,

      Мы родине теперь нужней, чем раньше…

      Вот так-то… жить нам дальше… без меня…»

      «Жить!» – рубанул рукой он, сам весь выжжен

      Бессонницей, прикончившей его;

      Вздохнул рывком и лег, навек недвижен;

      Глаза как лед, лицо как мел – мертво…

      И если я что смыслю в ленинизме,

      Я этот смысл в те дни войны извлек

      Из этой щедрой – жаль, недолгой – жизни.

      Мне эта смерть – опора и урок!

      Опять эта книга меня растревожила…

      Опять, усмехаясь и слезы роняя,

      Читаю всю ночь… И прошедшее ожило,

      Как будто в него погружаюсь до дна я.

      День видится серый, промозглый, холодненький,

      То сеет дождем, то поземкой пылится.

      Несутся кибитки, плетутся колодники –

      Клейменые лбы, изнуренные лица.

      Жандарм и чиновник искусно расставлены –

      Монарховы уши, монарховы очи.

      Россия нема, зашнурована, сдавлена,

      И души и спины иссечены в клочья.

      Молчалин глумится над разумом, прянувшим

      К свободе из мрака имперского трюма…

      Об этом ушедшем, но всё еще ранящем

      Опять повествуют «Былое и думы».

      Былое… Мороз пробирается в сердце нам,

      И бьется оно в ледяной водоверти,

      И бьется в нем горькая родина, Герценом

      Отвергнутая и родная до смерти.

      В уме же, навек околдованном истиной, –

      Глухая борьба: превратиться в холопа,

      В чиновника? Нет! Остается единственно

      На многие годы уехать в Европу.

      Но