Я в юности клялся, что выделюсь,

      Что в люди я выскочу – клялся…

      И вот в Новый год мы увиделись

      (Лет восемь я с ней не видался).

      Вся в блестках и кольцах она, ну, а я еще

      Всё в том же потертом шевиоте…

      Сказала с улыбкой сияющей:

      – Вот встреча!.. Ну как вы живете?..

      Что я ей отвечу? И так она

      Всё видит: и складки заботы

      У рта, и портфельчик истасканный…

      Всё видит и прячет зевоту.

      Беседа шла самая светская:

      Дней юности мы не касались.

      Потом ее рученька детская

      Скользнула мне в руку – расстались.

      Расстались.

      Чужие!..

      Сегодня я

      Всю ночь, видно, буду не спать,

      Шептать:

      «Это ад, преисподняя…»

      Себя и ее проклинать,

      Зализывать раны опять…

      А дни-то стоят – новогодние!

      Опять листаю годы за границей –

      Как опускаюсь в черную дыру…

      Но были ведь и светлые страницы?

      Да, да… И в памяти возникнут вдруг:

      Пропахшая лекарствами больница,

      Под белой простыней угасший друг.

      Той простыни он никогда не сбросит:

      Он стал землей китайской и травой.

      Но, знаю, он с меня и мертвый спросит:

      «Чем дышишь ты, как ты живешь, живой?»

      Лишь в дни, когда я мелок, пуст и низмен,

      Мой друг во мне убийственно молчит…

      Впервые – думаю – о ленинизме

      Я от него понятье получил.

      Советскую мы делали газету

      В Шанхае. Он порой до трех утра

      Над гранками клонился душным летом.

      Изматывали мокрая жара,

      Туберкулез и прочие болезни.

      Потом он слег, почти лишился сна

      И, помню, бредил:

      «Сделать смерть полезней…

      Да, да… Пусть повоюет и она…»

      О, это рвенье честное, святое!

      Стояли мы, газетчики, над ним,

      Я, помню, думал, что гроша не стою,

      Здоровый, перед этаким больным.

      Когда в его лице усмешки лучик

      Маячил, боль и бледность оттеня,

      Жгла чуть не зависть: до чего ж он лучше,

      Умней,