Приходил по ночам

      В синеве ледника от Тамары,

      Парой крыл намечал,

      Где гудеть, где кончаться кошмару.

      Не рыдал, не сплетал

      Оголенных, исхлестанных, в шрамах.

      Уцелела плита

      За оградой грузинского храма.

      Как горбунья дурна,

      Под решеткою тень не кривлялась.

      У лампады зурна,

      Чуть дыша, о княжне не справлялась.

      Но сверканье рвалось

      В волосах, и, как фосфор, трещали.

      И не слышал колосс,

      Как седеет Кавказ за печалью.

      От окна на аршин,

      Пробирая шерстинки бурнуса,

      Клялся льдами вершин:

      Спи, подруга, лавиной вернуся.

      На тротуарах истолку

      С стеклом и солнцем пополам,

      Зимой открою потолку

      И дам читать сырым углам.

      Задекламирует чердак

      С поклоном рамам и зиме,

      К карнизам прянет чехарда

      Чудачеств, бедствий и замет.

      Буран не месяц будет месть,

      Концы, начала заметет.

      Внезапно вспомню: солнце есть;

      Увижу: свет давно не тот.

      Галчонком глянет Рождество,

      И разгулявшийся денек

      Прояснит много из того,

      Что мне и милой невдомек.

      В кашне, ладонью заслонясь,

      Сквозь фортку кликну детворе:

      Какое, милые, у нас

      Тысячелетье на дворе?

      Кто тропку к двери проторил,

      К дыре, засыпанной крупой,

      Пока я с Байроном курил,

      Пока я пил с Эдгаром По?

      Пока в Дарьял, как к другу, вхож,

      Как в ад, в цейхгауз и в арсенал,

      Я жизнь, как Лермонтова дрожь,

      Как губы в вермут, окунал.

      Сестра моя – жизнь и сегодня в разливе

      Расшиблась весенним дождем обо всех,

      Но люди в брелоках высоко брюзгливы

      И вежливо жалят, как змеи в овсе.

      У старших на это свои есть резоны.

      Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,

      Что в грозу лиловы глаза и газоны

      И пахнет сырой резедой горизонт.

      Что в мае, когда поездов расписанье

      Камышинской веткой читаешь в купе,

      Оно грандиозней святого писанья

      И черных от пыли и бурь канапе.

      Что только нарвется, разлаявшись, тормоз

      На мирных сельчан в захолустном вине,

      С матрацев глядят, не моя ли платформа,

      И солнце, садясь, соболезнует мне.

      И в третий плеснув, уплывает звоночек

      Сплошным извиненьем: жалею, не здесь,

      Под