Но и впрямь: что нас гонит и гонит

      в неизведанные пути?

      Отчего изнывает и стонет

      неприкаянный дух взаперти?

      Отчего, только вскроются реки

      и подсохнет окольная грязь,

      бьётся птица в живом человеке.

      о пруты костяные стучась?

      То ли ведреная погода,

      то ли ветреная порода,

      то ли вечная несвобода

      или вешняя колгота.

      То ли ветхая изгорода

      или дальняя долгота…

      От рассвета и до рассвета

      нас тревожит и то, и это,

      перекатывается лето,

      и ещё, и ещё одно —

      всё быстрее кружит планета

      житевое веретено.

      И непрочная нить стекает,

      время зыбкое истекает

      то подёнщиной, то стихами.

      Но и звуки – надолго ли?

      И яснее моих стихали,

      занесённые в ковыли.

      Но в ковыльном тугом колчане

      и угрюмом лесном качанье,

      крике птицы и пса ворчанье

      всё хранится живая речь.

      Не услышать, не устеречь —

      задохнётся земля в молчанье…

      Так, смирясь или руки в боки,

      безымянны и одиноки,

      мы пройдём в стрежевом потоке

      неизмеренной глубины —

      доморощенные пророки,

      местечковые плясуны…

      Но досада буравит темя:

      мол, ещё остается время.

      чтобы ногу – в златое стремя,

      а железного не приму.

      Дело вовремя – не беремя,

      коль по норову да уму.

      Коль поётся – без перепева,

      безымянно – именовать!

      Коль не любится королева,

      так супругу короновать!

      А поётся – в пути раздольном,

      а корона – во граде стольном

      да в биении колокольном

      в раззолоченном во дворце

      тяготой на челе невольном

      да заботою на лице…

      Вот я, милая, и катаюсь —

      то ли, гордостию питаясь,

      удоволить её пытаюсь,

      то ли дело себе сыскать,

      чтобы силы, пока остались,

      суетою не расплескать.

      Но столица взирает строго:

      мол, одна – а наезжих много…

      Замыкает кольцо дорога.

      и опять во дворе стою.

      Остаётся поверить в Бога

      и во близость к нему твою.

      Хлопоча поутру на кухне,

      ты боишься, что мир твой рухнет,

      и полуденный свет потухнет,

      хохотнут за окном сычи,

      и остынет постель в ночи,

      сердце мёртвой тоской набухнет.

      Или всё нажитое – комом,

      чтобы в городе незнакомом

      снова обзаводиться домом

      и чужих узнавать людей,

      что привыкли к иным законам —

      откровеннее и лютей…

      Но покуда ценой такою

      не