Стрижи, как будто хлопья сажи,

      и хлопья сажи, как стрижи,

      почти неразличимо схоже

      закладывают виражи.

      Кругом подвох, везде обманка —

      ни в чём незыблемости нет:

      едва уверился – на свет

      уже является изнанка…

      Но с приближением концовки

      припоминается и то,

      как мама зимнее пальто

      сдавала для перелицовки

      и как великие умы,

      дивясь, разглядывали снимки

      обратной стороны Луны —

      совсем не тёмной половинки…

      Слово знаю – Куросан.

      Смутно да красиво…

      Куросан – не круассан

      и не Куросио:

      в небо выйдя, говоришь

      с целой степью разом,

      хоть рукой подать – Париж

      с Фершампенуазом.

      От недюжинной войны

      дюжинного года

      эхо прежней старины,

      дальнего похода.

      Да иная новина

      меньше ли жестока?

      Приходили имена

      после и с востока…

      Упирается быльё

      разворошенное:

      это местное, своё,

      доморощенное…

      Кочевали степняки

      здесь – да миновали.

      Казаки да мужики

      не именовали.

      Ветерок по волосам,

      перекат лопочет…

      Куросан так Куросан —

      кура перескочит.

      Временами пролились

      молодые воды,

      языками заплелись

      разные народы —

      скотоводы да купцы,

      пахари да стражи…

      А бывали огольцы,

      что ныряли даже!

      Так рассказывал отец

      в давнем разговоре:

      разбегается малец —

      по колено море…

      Проезжаю мимо сам —

      сердце отдыхает:

      и неполон Куросан —

      а не пересыхает.

      Бабьим летом на сытой ярмарке

      в яр да морочный раскардаш

      продавал наливные яблоки

      избоченившийся торгаш.

      С прибауткою да прибавкою

      всё