Вся жизнь моя прошла в плену

      у переменчивого нрава:

      коня я влево поверну,

      а сам легко скачу направо.

      Я раздражал собой не всякого,

      но многих – я не соответствовал

      им тем, что жил не одинаково

      с людьми, с которыми соседствовал.

      Я жил почти достойно, видит Бог:

      я в меру был пуглив и в меру смел;

      а то, что я сказал не все, что мог,

      то, видит Бог, я больше не сумел.

      За много лет познав себя до точки,

      сегодня я уверен лишь в одном:

      когда я капля дегтя в некой бочке —

      не с медом эта бочка, а с говном.

      Благое и правое дело

      я делал в часы, когда пил,

      смеялся над тем, что болело,

      и даже над тем, что любил.

      Я думаю, нежась в постели,

      что глупо спешить за верстак:

      заботиться надо о теле,

      а души бессмертны и так.

      Люблю людей и по наивности

      открыто с ними говорю,

      и жду распахнутой взаимности,

      а после горестно курю.

      Я смущен не шумихой и давкой,

      а лишь тем, что повсюду окрест

      пахнет рынком, базаром и лавкой

      атмосфера общественных мест.

      В сей жизни краткой не однажды

      бывал я счастлив оттого,

      что мне важнее чувство жажды,

      чем утоление его.

      Гуляка, прощелыга и балбес,

      к возвышенному был я слеп и глух,

      друзья мои – глумливый русский бес

      и ереси еврейской шалый дух.

      Никого научить не хочу

      я сухой правоте безразличной,

      ибо собственный разум точу

      на хронической глупости личной.

      Души моей ваянию и зодчеству

      полезны и тоска и неуют;

      большой специалист по одиночеству,

      я знаю, с чем едят его и пьют.

      Среди уже несчетных дней

      при людях и наедине

      запомнил я всего сильней

      слова, не сказанные мне.

      Судьба моя стоит на перекрестке

      и смотрит, как нахохленная птица;

      отпетой и заядлой вертихвостке

      в покое не сидится и не спится.

      Что угодно с неподдельным огнем

      я отстаиваю в споре крутом,

      ибо, только настояв на своем,

      понимаю, что стоял не на том.

      Не рос я ни Сократом, ни Спинозой,

      а рос я – огорчением родителей

      и сделался докучливой занозой

      в заду у моралистов и блюстителей.

      Стал я слишком поздно понимать,

      как бы пригодилось мне умение

      жаловаться, плакать и стонать,

      радуя общественное мнение.

      Живя в душевном равновесии

      и непреклонном своеволии,

      меж эйфории и депрессии

      держусь