Нам удалась осенняя затея.

      Ты этот миг как таинство продли,

      когда с другими в сумерках Лицея

      мы по скрипучим лестницам прошли.

      Любя друг друга бережно и страшно,

      мы шли по классам пушкинской поры.

      Дымилась даль, как жертвенные брашна.

      Была война, готовились пиры.

      Горели свечи в коридорных дебрях.

      Там жили все, кого я знал давно.

      Вот Кюхельбекер, Яковлев, вот Дельвиг,

      а вот и Он – кому за всех дано

      сквозь время зреть и Вечности быть верным

      и слушать мир, как плеск небесных крыл.

      Он плыл органом в хоре семисферном

      и егозой меж сверстниками слыл…

      Легко ль идти по тем же нам дорожкам,

      где в шуме лип душа его жива,

      где он за музой устьем пересохшим

      шептал как чудо русские слова?

      От жарких дум его смыкались веки,

      но и во сне был радостен и шал,

      а где-то рядом в золоте и снеге

      стоял дворец и сад, как Бог, дышал…

      И нет причин – а мы с тобою плачем,

      а мы идем и плачем без конца,

      что был он самым маленьким и младшим,

      поди стеснялся смуглого лица

      и толстых губ, что будто не про женщин.

      Уже от слез кружится голова, –

      и нет причин, а мы идем и шепчем

      сквозь ливни слез бессвязные слова.

      Берите все, берите все березы,

      всю даль, всю ширь со славой и быльем,

      а нам, как свет, оставьте эти слезы,

      в лицейском сне текущие по нем.

      Как сладко быть ему единоверцем

      в ночи времен, в горячке вековой,

      лишь ты и Он, душой моей и сердцем

      я не любил нежнее никого.

      А кто любил? Московская жаровня

      ему пришлась по времени и впрок.

      И всем он друг, ему ж никто не ровня –

      ни Лев Толстой, ни Лермонтов, ни Блок.

      Лишь о заре, привыкнув быть нагими,

      над угольком, чья тайна так светла,

      склонялись в ласке нежные богини

      и все деревья Царского Села…

      Уже близки державная опека

      и под глазами скорбные мешки.

      Но те, кто станут мученики века,

      еще играют в жаркие снежки.

      Еще темны воинственные вязы,

      еще пруды в предутреннем дыму…

      О смуглолицый, о голубоглазый,

      вас переглушат всех по одному.

      И по тебе судьба не даст осечки,

      уложит в снег, чтоб не сошел с ума,

      где вьет и крутит белые колечки

      на Черной речке музонька-зима…

      Но знать не знает горя арапчонок –

      земель и вод креститель молодой,

      и синева