Я видел сон – как бы оканчивал

      из ночи в утро перелет.

      Мой легкий сон крылом покачивал,

      как реактивный самолет.

      Он путал карты, перемешивал,

      но, их мешая вразнобой,

      реальности не перевешивал,

      а дополнял ее собой.

      В конце концов, с чертами вымысла

      смешав реальности черты,

      передо мной внезапно выросло

      мерцанье этой черноты.

      Как бы чертеж земли, погубленной

      какой-то страшною виной,

      огромной крышкою обугленной

      мерцал рояль передо мной.

      Рояль был старый, фирмы Беккера,

      и клавишей его гряда

      казалась тонкой кромкой берега,

      а дальше – черная вода.

      А берег был забытым кладбищем,

      как бы окраиной его,

      и там была под каждым клавишем

      могила звука одного.

      Они давно уже не помнили,

      что были плотью и душой

      какой-то праздничной симфонии,

      какой-то музыки большой.

      Они лежали здесь, покойники,

      отвоевавшие свое,

      ее солдаты и полковники,

      и даже маршалы ее.

      И лишь иной, сожженный заживо,

      еще с трудом припоминал

      ее последнее адажио,

      ее трагический финал…

      Но вот,

      едва лишь тризну справивший,

      еще не веря в свой закат,

      опять рукой коснулся клавишей

      ее безумный музыкант.

      И поддаваясь искушению,

      они построились в полки,

      опять послушные движению

      его играющей руки.

      Забыв, что были уже трупами,

      под сенью нотного листа

      они за флейтами и трубами

      привычно заняли места.

      Была безоблачной прелюдия.

      Сперва трубы гремела медь.

      Потом пошли греметь орудия,

      пошли орудия греметь.

      Потом пошли шеренги ротные,

      шеренги плотные взводов,

      линейки взламывая нотные,

      как проволоку в пять рядов.

      Потом прорыв они расширили,

      и пел торжественно металл.

      Но кое-где уже фальшивили,

      и