Белый цвет летит с ромашки,

      вянет ум и обоняние,

      лишь у маленькой рюмашки

      не тускнеет обаяние.

      Увы, красавица, как жалко,

      что не по мне твой сладкий пряник,

      ты персик, пальма и фиалка,

      а я давно уж не ботаник.

      Смотрю на нашу старость с одобрением,

      мы заняты любовью и питьем;

      судьба нас так полила удобрением,

      что мы еще и пахнем, и цветем.

      Глаза сдаются возрасту без боя,

      меняют восприятие зрачки,

      и розовое все, и голубое

      нам видится сквозь черные очки.

      Из этой дивной жизни вон и прочь,

      копытами стуча из лета в осень,

      две лошади безумных – день и ночь

      меня безостановочно уносят.

      Еще наш вид ласкает глаз,

      но силы так уже ослабли,

      что наши профиль и анфас —

      эфес, оставшийся от сабли.

      Забавный органчик ютится в груди,

      играя меж разного прочего

      то светлые вальсы, что все впереди,

      то танго, что все уже кончено.

      Есть в осени дыханье естества,

      пристойное сезону расставания,

      спадает повседневности листва,

      и проступает ствол существования.

      Того, что будет с нами впредь,

      уже сейчас легко достигнуть:

      с утра мне чтобы умереть —

      вполне достаточно подпрыгнуть.

      Мне близко уныние старческих лиц,

      поскольку при силах убогих

      уже мы печальных и грустных девиц

      утешить сумеем немногих.

      Временем без жалости соря,

      вертимся в метаниях пустых,

      словно на дворе еще заря,

      а не тени сумерек густых.

      У старости моей просты приметы:

      ушла лихая чушь из головы,

      а самые любимые поэты

      уже мертвы.

      Стало сердце покалывать скверно,

      стал ходить, будто ноги по пуду;

      больше пить я не буду, наверно,

      хоть и меньше, конечно, не буду.

      К ночи слышней зловещее

      цоканье лет упорное,

      самая мысль о женщине

      действует как снотворное.

      В душе моей не тускло и не пусто,

      и даму если вижу в неглиже,

      я чувствую в себе живое чувство,

      но это чувство юмора уже.

      К любви я охладел не из-за лени,

      и, к даме попадая ночью в дом,

      упасть еще готов я на колени,

      но встать уже с колен могу с трудом.

      Зря девки не глядят на стариков

      и лаской не желают ублажать:

      мальчишка переспит – и был таков,

      а старенький – не в силах убежать.

      Когда любви нахлынет смута

      на стариковское спокойствие,

      Бог только рад: мы хоть кому-то

      еще доставим удовольствие.

      Мой век, журча сквозь дни и ночи,

      впитал жару, мороз, дожди;

      уже