какой дивертисмент бы ни лабал ты,

      иным пейзажем тешатся прибалты —

      те братья, что всегда уходят в лес;

      теперь у них вояки из СС

      назначены героями народа.

      Скажусь Козьмой, блюдущим политес:

      «Леса, моря и горы суть природа;

      се наша мать! С народами – и без».

      Мы тоже мир. Спасаемый иль адский?

      О нас ли плакал праведник Кронштадтский

      в Ливадии, держа в руках главу

      почившего о Бозе Государя2?

      …Сопляк бухой кричит барме́ну: «Паря,

      когда, в натуре, подадут халву?»

      Прожектор чает правды, молча шаря;

      и чайки почивают на плаву.

      Орга́н ливадийский, берущий у моря взаймы

      гудение раковин, шорох, волнение, шум,

      заблудших избавит на час от тюрьмы и сумы,

      даря утешенье взамен растранжиренных сумм.

      Светильник горит, и на ёлке – цветные огни.

      В сочельник, у края земли, – нужно слушать орга́н.

      С трубою труба говорит, значит, мы не одни.

      И пальцем слюнявым листает листы Иоганн.

      И, вторящий Баху, возносит из бездны слова

      Франц Шуберт безумный – Святую Марию зовёт.

      И коль со слезою роняет печаль голова,

      то правду тебе говорили про «вечный живот».

      Девчонка играет, убрав на затылок пучок

      излишних волос; и жужжит в судьбоносной трубе

      поломанный клапан – живой громовержец-жучок,

      но он не помеха молитве – товарищ в мольбе.

      Ни смирны, ни ладана, Господи, нет у меня,

      да – кроме любви – за душою и нет ничего…

      Сосна италийская тает в окошке, маня

      в безснежье, в теплынь, в торжество волшебства, в Рождество.

      Сюда мы входили, когда ещё было светло,

      а вышли под небо, когда уже стала звезда.

      Кто к счастью стремился, тому, говорят, и свезло.

      Охрипшие трубы. Так счастье вздыхает, да-да.

      Этот страх безпримерный в башке суеверной,

      твоей умной, дурной, переменчивой, верной, —

      жадный опыт боязни, тоски, отторженья,

      я лечил бы одним – чудом изнеможенья.

      Потому что за ним – проступает дорога,

      на которой уста произносят два слога,

      два почти невесомых, протяжных, похожих,

      остающихся, льнущих, ничуть не прохожих.

      О, я помню: боящийся – несовершенен

      в смелом деле прицельной стрельбы по мишеням.

      О, я знаю, что дверь отворяет отвага,

      и летает безкрылая белка-летяга.

      Плоть поможет? Положим, и плоть нам поможет:

      ужас прежний – на ноль,