У чо́рной ограды он встанет на Страшном суде —

      из гроба под тополем серым – на белом ветру,

      и снег, незаметный на белой его бороде,

      взойдёт по лицу, улетая куда-то в дыру.

      И спросит Господь, разминая сухую ладонь,

      как будто не зная, сощурившись, трогая бровь:

      «Что значит в груди твоей, грешник, горящий огонь?»

      И скажет он Господу: «Господи, это – любовь».

      «Любовь, говоришь… Но она не любила тебя,

      и с тем отправляется ныне из царства теней

      под новое небо, – заметит Господь, теребя

      на тополе ветку, – и ты не увидишься с ней».

      «Ну что ж, это новость. – промолвит представший. – Ну что ж.

      Но хватит вполне и того, что сокрыто внутри.

      Мой Боже, Господь мой, итожа, скорее итожь.

      Где дверь, что назначена мне? Я иду. Отвори».

      И ступит – не горбясь, собой зачеркнув окоём, —

      по новой земле, распростёртой под снегом и без.

      А та, о которой сказали, останется в нём —

      как вжитый в ключицу титановый штифт-саморез.

      Сугдея, Солдайя иль Сурож…

      А ты говоришь мне: «Судак».

      Какая ж ты всё-таки дура ж! —

      слова не запомнишь никак.

      Они тебе точно – до фени,

      а мне же всё грезится весь

      в огне преподобный Парфений,

      сожжённый татарами здесь

      за то, что не дал им берёзы

      валить в монастырском лесу.

      Столетье – стоянье сквозь слёзы.

      А я эту ношу – несу.

      Теперь они памятник ставят

      тем самым убийцам троим,

      где факелом высился старец,

      а после – истаял, как дым.

      Ах, кореш, ну что ж ты всё куришь

      и куришь – ни слова в ответ.

      …Антоний, скажи им про Сурож,

      а то у них памяти нет.

      Собака уходит… Тогда звёздный час настаёт

      наглеющих соек, ворон, голубей-идиотов;

      и всё, что зима оставляет от пёсьих щедрот,

      становится кормом для них, мельтешащих проглотов.

      Во фраке сорока и мелкая подлая птичь

      у снеди никчёмной снуют, забываясь до дури,

      покуда собака зевает и дремлет, как сыч,

      иль самозабвеннейше блох изгрызает на шкуре.

      Но вспомнив как будто и ухом пухнастым дрогнув,

      зверюга мохнатую голову вдруг поднимает,

      и каждый, кто прыгал вкруг плошки, разинувши клюв,

      похоже, что общий расклад наконец понимает.

      И всякий свистун тарахтит, и звенит, и пищит,

      и с ужасом прежним большое движение слышит.

      И, вспрыгнув на ветку, трещотка трещотке трещит:

      «Она возвращается! Вон она! Вот