Катафалк не хочет – по дороге, где лежат гвозди́ки на снегу.

      …Рассказал профессор Ольдерогге то, что повторить я не смогу:

      про миры иные, золотые, без придумок и без заковык.

      Пшикайте, патроны холостые! Что миры? Я к здешнему привык.

      Катафалк, железная утроба, дверцей кожу пальцев холодит.

      А внутри его, бледна, у гроба моя мама бедная сидит.

      Этот гроб красивый, красно-чёрный, я с сестрицей Лилей выбирал.

      В нём, упёрший в смерть висок точёный, батя мой лежит, что адмирал.

      Он торжествен, словно на параде, будто службу нужную несёт.

      Был он слеп, но нынче, Бога ради, прозревая, видит всех и всё.

       Я плечом толкаю железяку: не идёт, не катит – не хотит.

       Голова вмещает новость всяку; да не всяку сердце уместит.

       Хорошо на Ячневском бугрище, где берёзы с елями гудут!

       Ищем что? Зачем по свету рыщем? Положи меня, сыночек, тут!

       Через сорок лет и мне бы зде́сь лечь, где лежит фамилия моя.

       Буду тих – как Тихон Алексеич с Александром Тихонычем – я.

       А пока гребу ногой по снегу, и слеза летит на белый путь.

       Подтолкнёшь и ты мою телегу – только сын и сможет подтолкнуть.

      Третий день… девятый… сороко́вый … Враз поправит Даль: сороково́й.

      Что толочь-трепать словарь толковый, безтолковый в песне роковой!

      Горевые думы домочадца: домовиной память горяча.

      Батя прилетает попрощаться. Тает поминальная свеча.

      Я гляжу, поддатый, бородатый, на немую вертикаль огня.

      Батя, ты теперь – прямой