Никто никуда не вернётся.

      Никто не придёт ни к кому.

      Над чо́рной отравой колодца

      замри в невозвратном дыму.

      Напрасно, недолго, несильно

      гримаса скользнёт по лицу

      претензией блудного сына

      к заблудшему вусмерть отцу.

      И коль не успел попрощаться,

      над прошлым по кромке скользя,

      не смей всё равно возвращаться —

      не надо, не надо, нельзя.

      Загну́тое – не разогнётся.

      Морщины загладил пластид.

      Никто никуда не вернётся.

      Никто ничего не простит.

      Наши придут – на плечах неприятеля, на костях.

      Наши придут и победный воздвигнут стяг.

      Наши придут – красивые, в орденах.

      Наши придут и крикнут ублюдкам: «Нах!»

      Наши придут и скажут: «Заткнись и слазь!»

      Наши придут, размажут любую мразь.

      Наши придут, отпоют – нас, павших на рубеже.

      Наши придут, когда не надо уже.

      Проснёшься – с головой во аде, в окно посмотришь без очков,

      клюёшь зелёные оладьи из судьбоносных кабачков.

      И видится нерезко, в дымке – под лай зверной, под грай ворон:

      резво́й, как фраер до поимки, неотменимый вавилон.

      Ты дал мне, Боже, пищу эту и в утреннюю новь воздвиг,

      мои коснеющие лета продлив на непонятный миг.

      Ты веришь мне, как будто Ною. И, значит, я не одинок.

      Мне боязно. Но я не ною. Я вслушиваюсь в Твой манок,

      хоть совесть, рвущаяся в рвоту, страшным-страшна себе самой.

      Отправь меня в Шестую роту – десанту в помощь – в День

      седьмой!

      Мне будет в радость та обновка. И станет память дорога,

      как на Нередице церковка под артобстрелом у врага.

      Три бутылки рижского бальзама —

      и упал на пристани поэт.

      У него от русского Сезама

      открывашек и отмычек нет.

      Всякий волен жить среди кошмара,

      а ему, подумайте, на кой?

      Безпокойный городок Самара,

      стихотворца Мишу упокой!

      Если ты запойный алкоголик,

      а