Жизнь закончилась, а он ещё жив…

      Непостижное продление дня,

      напряжение измученных жил,

      несвечение былого огня.

      Сотрясанье изнурённых костей,

      угасание натруженных глаз.

      Что, не ждал таких весёлых вестей?

      Ан настала их пора – вот те раз!

      Даже близкое – теперь далеко.

      А впотьмах и не найти ничего.

      По привычке, тщетный, льёт молоко

      он в кувшин, который старше его.

      Да, кувшин прекрасен, прочная вещь —

      пережил войну и переживёт

      наливающего… Вещая пещь

      суждена тебе иль вечный живот?

      Приезжай, закроешь мне глаза

      и скрестишь мне руки на груди.

      Прозвенела зельная лоза

      жизнью, что осталась позади.

      Страшно жить, но сладко – умереть,

      спать, не пробуждаясь, до Суда.

      Затвори ж повапленную клеть!

      Может быть, она не навсегда.

      Мама стала махонькая, как котик.

      Мама стала тихонькая, как мышка.

      Мама еле-еле по дому ходит.

      Гречку перебирая, лапкой гребёт, как мишка.

      Мамины дни теперь ни пестры́, ни пёстры —

      мелкой моторикой их не унять, итожа.

      Старощь и немощь – тоже родные сёстры,

      так бы поэт сказал, если б только до́жил.

      Мама крючком салфетки плетёт, платочки,

      превозмогая тернии Паркинсона.

      Если идти, то надо идти до точки —

      где золоты́ цветы на кайме виссона.

      Свечка – тоненький цветочек, свечка – странный огонёк,

      света надобный глоточек, окормительный денёк,

      рвущий тьму непрободну́ю, эту тягостную жуть,

      эту родину родную, помрачённую не чуть,

      эту сладкую заразу, этот морок, этот гной,

      этот ад, нависший сразу над тобой и надо мной.

      А всего-то – колыханье золотого мотылька.

      Однократное дыханье, но посланье – на века.

      И