Серый, синий, зелёный иль карий

      невнимательно, быстро скользнёт —

      но несёт послушанье Макарий,

      на проспекте, года напролёт.

      Как ковригу иль даже веригу,

      что тяжка, поели́ку легка,

      держит шуйцей Великую Книгу

      и читает её сквозь века.

      Он читает, да кто его слышит!

      Ты ли слышишь? Иль, может быть, ты?

      Ветер книжных листов не колышет —

      неподъёмны у правды листы.

      Но предчертаны альфа, омега —

      и проспавшим, и тем, кто без сна,

      и для всех – после хлада и снега —

      красной Пасхой приходит весна.

      Чтоб очнулась душа-Эвридика

      в той ночи, где поют соловьи,

      просвещающей дланью, владыка,

      сирых страждущих благослови!

      Богородцева синька женская небеса проясняет снова

      и сияет Преображенская бирюзой на углу Попова.

      Коли дадено нам задание во спасение, не для штрафа, —

      назначаю тебе свидание у гробницы Иоасафа;

      что влечёт в гравитационную, но ведущую ввысь воронку —

      под команду дистанционную испечённому жаворо́нку.

      Благодать проберёт «до рёбрышков», в маловерии онемевших, —

      словно мальчик Христос воробышков оживляет окаменевших.

      Возрождаются в нас тождественность упования, жертвы, слова,

      торжество торжеств и торжественность Православия золотова.

      Бегство (читай – изгнание) – та же смерть,

      в нём душа устремляется в духоту,

      впредь не в силах выситься, быть и сметь,

      покидая вещное на лету.

      И, попав в непонятное, как шпана

      озираешься, странный: некуда дальше бечь,

      потому что повсюду – хана одна,

      и лишь изгнанный может про то просечь.

      Вроде