Что дважды два так часто – не четыре,

      Не знал я. Оттого был свят и нетерпим.

      Узнал – и хорошо и смутно мне в подлунном мире,

      И по-сердечному мне просто стало с ним.

      Не привелось спираль наук исполнить.

      От философии, от споров я поник устало, –

      Искусства искорка осколком русских молний

      Ко мне на камень сердца пала.

      Ка-кая ло-ги-ка?! Моих родных в застенках

      Терзали, – я – я рвался умереть

      За слов их медь,

      От доброты чрезмерной черезмерно злых!

      Цветов немного есть, но много есть оттенков,

      И полюбился мне тогда один из них.

      В те годы красный цвет дробился радугой,

      И, жаром переливчатых полос его обваренный,

      Я недоумевал речам Смирнова, Радека,

      Стонал перед загадочным молчанием Бухарина.

      Я понимал, я чувствовал, что что-то здесь не то,

      Что правды ни следа

      В судебных строках нет, –

      И я метался: что? –

      Когда?

      Сломило Революции хребет?

      Делил их камер немоту – и наконец

      В затылок свой я принял их свинец.

      А годы шли. Цвета бежали за цветами,

      Безшумно выскользнув, из красного ушла его душа –

      И беззастенчиво взнесли над площадями

      Всё то, над чем глумились, потроша.

      Сегодня марши слушаю по радио – шагают

      Лейб-гвардии Преображенский и Измайловский полки!!{57} –

      Что я? Где я? Мне уши изменяют?

      Их марши бывшие играют –

      Бывшие большевики…

      Шли годы. Воздвигались монументы,

      Вшивалось золото в чиновничьи мундиры позументом,

      Ораторы коснели, запинаясь по шпаргалкам,

      И на трибуны под унылые аплодисменты

      Вожди являлись жирною развалкой.

      И сверх могил, нарыхленных как грядок,

      Парил немыслимый, неслыханный порядок.

      Я помню зал Ленмастерских. Собрание рабочих,

      Какие в годы те до изнуренья длились.

      В однообразных прениях часами ночи

      Часы вечерние давно сменились.

      Молчали, хлопали, вставали в нужный миг.

      Всё было, как заведено. Всё было, как везде.

      И вдруг на сцену поднялся старик,

      Очки, обмотанные ниточкой, воздев.

      Он был – как старых пролетариев рисуют на плакатах,

      Годов десятых неприлично ожившая быль.

      В углубинах лица его осела черновато

      Металла и металла спиленная пыль.

      Никто не доглядел, когда просил он слова,

      И не приметили,