Вышел, удручённый… Как им объяснить,

      Что всегда так было, что от веку идет

      Свойство памяти людской: всё прошлое хвалить,

      В настоящем лишь дурное видеть.

      Легче нет кричать: – Возьми его!

      Гарцевать, травить: – Ату!

      Но безмерно трудно выявить

      Доводов чеканных чистоту,

      В вековой клубящейся глуби

      Различить: to be or not to be?

      Как пред сфинксом, я стою пред государством,

      Водянистые глаза его не говорят:

      Убивать – или лечить? Реформы и лекарства –

      Или меч и яд?

      На столе – процесс Бухарина-Ягоды

      И четырнадцатый съезд ВКПб…

      Пролегли запутанные эти годы

      Тайным шрамом по моей судьбе

      И угрозой тайной: берегись!

      До чего живу я опрометчиво! –

      Вот войдут, откроют ящик из-под гаубичных гильз –

      Кончено! Добавить нечего!

      Книг!.. – запретных и допущенных,

      больших и маленьких…

      Кто из них, поскольку и докуда прав? –

      Холодно-жестокий Савинков?

      Ленин – изгоряча, иссуха шершав?

      Князь Кропоткин, снова нелегальный?

      Карл Радек, талмудист опальный?

      Пламенно пророческий Шульгин?{117} –

      Страшно мне! И кажется: я в зале театральном,

      Я сижу один.

      Некому шептать, опахиваться, шаркать,

      Аплодировать и гневаться из кресельных рядов, –

      Зал пустынный пышен и суров.

      Раздвигается тяжёлый красный бархат,

      И актёры, вставши из гробов,

      Предо мной играют запрещённую в премьере

      Дивную, неведомую пьесу, –

      Никого в амфитеатре, никого в партере,

      Не колыхнет шёлком по портьере

      И не скрипнет кресло.

      Надо всё запомнить – эти пантомимы,

      Эти тайны комнат, эти монологи, –

      Задыхаюсь и не знаю – выйду невредимым

      Или буду скошен на пороге.

      Вправду ль я один, или из Главной Ложи

      Эту пьесу смотрят тоже,

      И меня заметили, и на меня кивнули Смерти?..

      …Книгу, где читаю, раскрываю. Вложен

      Свёрток с почерком знакомым на конверте.

      Мой Андрей! Какое колдовство,

      Что на фронте трёхтысячевёрстном

      Под Орлом на Неручи я повстречал его,

      И с тех пор, как праздник, привелось