Влачился день по выжженным лугам.

      Струился зной. Хребтов синели стены.

      Шли облака, взметая клочья пены

      На горный кряж. (Доступный чьим ногам?)

      Чей голос с гор звенел сквозь знойный гам

      Цикад и ос? Кто мыслил перемены?

      Кто, с узкой грудью, с профилем гиены,

      Лик обращал навстречу вечерам?

      Теперь на дол ночная пала птица,

      Край запада лудою распаля.

      И персть путей блуждает и томится...

      Чу! В теплой мгле (померкнули поля...)

      Далеко ржет и долго кобылица.

      И трепетом ответствует земля.

      Сочилась желчь шафранного тумана.

      Был стоптан стыд, притуплена любовь...

      Стихала боль. Дрожала зыбко бровь.

      Плыл горизонт. Глаз видел четко, пьяно.

      Был в свитках туч на небе явлен вновь

      Грозящий стих закатного Корана...

      И был наш день – одна большая рана,

      И вечер стал – запекшаяся кровь.

      В тупой тоске мы отвратили лица.

      В пустых сердцах звучало глухо: «Нет!»

      И, застонав, как раненая львица,

      Вдоль по камням влача кровавый след,

      Ты на руках ползла от места боя,

      С древком в боку, от боли долго воя...

      Уж много дней рекою Океаном

      Навстречу дню, расправив паруса,

      Мы бег стремим к неотвратимым странам.

      Усталых волн всё глуше голоса,

      И слепнет день, мерцая оком рдяным.

      И вот вдали синеет полоса

      Ночной земли и, слитые с туманом,

      Излоги гор и скудные леса.

      Наш путь ведет к божницам Персефоны,

      К глухим ключам, под сени скорбных рощ

      Раин и ив, где папоротник, хвощ

      И черный тисс одели леса склоны...

      Туда идем, к закатам темных дней

      Во сретенье тоскующих теней.

      Зеленый вал отпрянул и пугливо

      Умчался вдаль, весь пурпуром горя...

      Над морем разлилась широко и лениво

      Певучая заря.

      Живая зыбь как голубой стеклярус.

      Лиловых туч карниз.

      В стеклянной мгле трепещет серый парус.

      И ветр в снастях повис.

      Пустыня