Февраль не может долго врать,

      о правде говорить не может —

      как будто кислый виноград,

      болотная вода на коже…

      И повседневный перегар,

      осевший инеем на стёклах,

      размажет влагу ниагар,

      составив фон пейзажей блёклых.

      И даже станет сладкой соль,

      подчёркивая суть обмана,

      что, как бесстрастный ствол в висок,

      напоминает близость раны.

      Февраль готов переписать

      то, что другие не хотели,

      но поздно греть замёрзший сад,

      взяв одеяло у метели…

      Апрель не сможет доказать

      в пропаже луж твоей вины,

      и от досады белены

      подбросит кляксами в тетрадь.

      И развязать гранит узла

      не сможет даже сталь пилы,

      и остаётся застелить

      исчёрканную плоть стола.

      Закат, как красный плащ, обняв,

      накроет с головой теплом,

      и вдруг решишься напролом

      пойти сквозь ложный страх огня,

      что нарисован суетой

      в смешной попытке победить,

      пока на дно песок бежит,

      мешая будни с пустотой.

      Никто не сможет изменить

      рисунки лиц в глазах зеркал,

      и потому не доказал

      апрель в пропаже луж вины…

      Здесь листьев нет – застыли оболочки

      в неровном окружении деревьев,

      и очередь сороки ставит точку,

      деля пространство на любовь и ревность.

      И липкий шум осядет на одежде

      несказанным дыханием момента,

      и вряд ли солнце будет кожу тешить,

      предпочитая спрятаться за тентом —

      под ним мираж, проникший в мозг когда-то

      среди обрюзгшей пустоты кварталов.

      Щемит плечо, предчувствуя отдачу

      от выстрела, что пустит горсть металла

      в упругий щит затерянной аллеи,

      что видится, как призрак, из оконца…

      День словно вымерший троллейбус,

      который в город больше не вернётся.

      Дрожат листки на троне стула

      под сильным ветром свежих мыслей,

      а дождь грозит из серой выси

      облить развившейся простудой.

      И перерублены