Переселенья людского поток

      то как цунами, то вялотекуще,

      словно в природе. Хотя бы глоток

      хрупкой надежды на райские кущи…

      Где вы, герои дворовых баллад

      с чудаковатых окраинных кровель

      нищей Москвы, чьей беде невпопад

      Рахманы, Бильдеры и Рабинович?

      Часть населенья, чьи деды, отцы

      штопали жизнь по клоповым местечкам,

      носик не римский, глаза – антрацит,

      «эр» несуразное через словечко…

      Валкой России осколки: Мешкат,

      Эфраимсон, Асташкевич с Кажданом —

      будто бы кто-то из вас виноват,

      что сохранился, не выйдя в мараны

      даже в погромы. Крушил самогон,

      войны мели, навалился советский

      душный барак – упирается он,

      нессякаемый Сруль Жидовецкий.

      Вновь поредевшим взмахнет хохолком,

      братью мушиную сдует с окрошки,

      если Господь и обидел ростком,

      стайка детишек иная немножко.

      «Лишь подрастают – и по городам

      не торговать, не блажить, не портняжить,

      все в институтах и – я тебе дам! —

      Йоська, поганец, в писателях даже,» —

      так он (лет сорок промчалось) вещал

      в хатке хохляцкой у автовокзала.

      Пригород тот же и мемориал —

      что сосестер, что собратьев лежало!

      Молодость… молодость… Где вы теперь

      сели, какой ностальгией омыты —

      та же ль мезуза вколочена в дверь?

      те же ль соседские антисемиты?

      Послевоенная ниточка дней —

      знать, недопили властители крови…

      Мы наливались от ваших корней,

      Гинзбург, Гилод, Могилевский, Шахнович.

      Выпало так: не Кулик, не Петров —

      общей