Давно забытого поэта

      давно забытые стихи —

      в них украшают прелесть лета

      веночки милой чепухи,

      любовь и кровь, и осень – просинь,

      и непременная тоска…

      Он до оскомины несносен.

      Но вдруг откроется строка

      скупым цветком чертополоха,

      колючкой с ярким хохолком

      и в строчке этой вся эпоха,

      вся боль и страсть одним мазком,

      весь мир в одной короткой строчке,

      вся жизнь до капельки, до точки —

      в неё, а прочее пустяк.

      А звали как?

      Да… звали как?

      Слово медленнее полёта пуха,

      вьётся в воздухе, не достигая слуха,

      оседает потёками слов на листе.

      Потирает лапами сытое брюхо

      и жужжит забвенья зелёная муха —

      бронхиальная астма в помятом альте.

      Мир не скажет тебе – хорошо ли, плохо.

      На дворе чёрт знает, какая эпоха.

      Как ни кинь, то сума, то тюрьма, то бедлам.

      Слово тихо тéплится в складках вздоха

      гениальной глупостью скомороха.

      Время после рассудит, что хлам, что храм.

      А пока молчит, как премудрая рыба

      неизвестно какой породы-пошиба —

      карасишка, кит ли времени óно,

      изнутри не видно, наружу нет хода

      и с тобою только твоя свобода

      возноситься духом, хоть ты не Иона.

      Так царапай прилежно, поэт, бумагу

      по пути в никуда, к забытья оврагу,

      в неизвестность, прочь от шума и взгляда —

      отпоют ветра в три пальца, отсвищут.

      Может статься, когда-то тебя отыщут

      те, кто знает – мёртвому больше надо.

      2016, 2017

      За всё заплачено. Живи себе на сдачу,

      корми синиц, забудь о журавлях

      и Синей Птице, не лови удачу,

      спи у ТВ, томись в госпиталях.

      Ни дна тебе ещё и ни покрышки —

      лишь памяти недрёманой конвой

      таращит глаз с просевшей в землю вышки.

      Скажи спасибо, что пока живой.

      И мама моет, моет, моет раму…

      На сколько снов ей хватит этих рам?

      И мёртвые во сне не имут сраму,

      а срам дневной забыл про всякий срам.

      Всё так, всё так и никуда не деться

      от времени, от боли, от себя.

      И ворошу воспоминанья детства,

      заусенцы мгновений теребя.

      Перебираю молодости метки,

      перебиваю горечь стопарём.

      Есть рукава да не вернёшь жилетки.

      Запьём печаль и тихо запоём.

      Озябший бог подсядет виновато,

      штрафную примет, спросит закурить

      и скажет: «Хорошо сидим, ребята.

      А не слабó ещё творцу налить?».

      Ночь на троих продлится до утра.

      Он знает всё. Он не играет в кости:

      «Придёт пора –