Сегодня ночью, не солгу,

      По пояс в тающем снегу

      Я шел с чужого полустанка.

      Гляжу – изба, вошел в сенцы:

      Чай с солью пили чернецы,

      И с ними балует цыганка…

      У изголовья вновь и вновь

      Цыганка вскидывает бровь,

      И разговор ее был жалок;

      Она сидела до зари

      И говорила: «Подари

      Хоть шаль, хоть что, хоть полушалок».

      Того, что было, не вернешь,

      Дубовый стол, в солонке нож,

      И вместо хлеба – еж брюхатый;

      Хотели петь – и не смогли,

      Хотели встать – дугой пошли

      Через окно на двор горбатый.

      И вот проходит полчаса,

      И гарнцы черного овса

      Жуют, похрустывая, кони;

      Скрипят ворота на заре,

      И запрягают на дворе;

      Теплеют медленно ладони.

      Холщовый сумрак поредел.

      С водою разведенный мел,

      Хоть даром, скука разливает,

      И сквозь прозрачное рядно

      Молочный день глядит в окно

      И золотушный грач мелькает.

      Я буду метаться по табору улицы темной

      За веткой черемухи в черной рессорной

                                                            карете,

      За капором снега, за вечным, за мельничным

                                                            шумом.

      Я только запомнил каштановых прядей осечки,

      Придымленных горечью – нет, с муравьиной

                                                            кислинкой;

      От них на губах остается янтарная сухость.

      В такие минуты и воздух мне кажется карим,

      И кольца зрачков одеваются выпушкой

                                                            светлой;

      И то, что я знаю о яблочной, розовой коже…

      Но всё же скрипели извозчичьих санок

                                                            полозья,

      В плетенку рогожи глядели колючие звезды,

      И били вразрядку копыта по клавишам

                                                            мерзлым.

      И только и свету, что в звездной колючей

                                                            неправде!

      А жизнь проплывет театрального капора

                                                            пеной,

      И некому молвить: «Из табора улицы темной…»

      Куда как страшно нам с тобой,

      Товарищ большеротый мой!

      Ох, как крошится наш табак,

      Щелкунчик, дружок, дурак!

      А мог бы