Какая роскошь в нищенском селеньи

      Волосяная музыка воды!

      Что это? Пряжа? Звук? Предупрежденье?

      Чур-чур меня! Далёко ль до беды!

      И в лабиринте влажного распева

      Такая душная стрекочет мгла,

      Как будто в гости водяная дева

      К часовщику подземному пришла.

      О порфирные цокая граниты,

      Спотыкается крестьянская лошадка,

      Забираясь на лысый цоколь

      Государственного звонкого камня.

      А за нею с узелками сыра,

      Еле дух переводя, бегут курдины,

      Примирившие дьявола и бога,

      Каждому воздавши половину.

      Лазурь да глина, глина да лазурь.

      Чего ж тебе еще? Скорей глаза сощурь,

      Как близорукий шах над перстнем

                                                  бирюзовым, —

      Над книгой звонких глин, над книжною

                                                            землей,

      Над гнойной книгою, над глиной дорогой,

      Которой мучимся, как музыкой и словом.

      Я тебя никогда не увижу,

      Близорукое армянское небо,

      И уже не взгляну, прищурясь,

      На дорожный шатер Арарата,

      И уже никогда не раскрою

      В библиотеке авторов гончарных

      Прекрасной земли пустотелую книгу,

      По которой учились первые люди.

      На полицейской бумаге верже

      Ночь наглоталась колючих ершей.

      Звезды живут – канцелярские птички, —

      Пишут и пишут свои рапортички.

      Сколько бы им ни хотелось мигать,

      Могут они заявленье подать —

      И на мерцанье, писанье и тленье

      Возобновляют всегда разрешенье.

      Не говори никому,

      Всё, что ты видел, забудь —

      Птицу, старуху, тюрьму

      Или еще что-нибудь…

      Или охватит тебя,

      Только уста разомкнешь,

      При наступлении дня

      Мелкая хвойная дрожь.

      Вспомнишь на даче осу,

      Детский чернильный пенал

      Или чернику в лесу,

      Что никогда не сбирал.

      Колючая речь Араратской долины,

      Дикая кошка – армянская речь,

      Хищный язык городов глинобитных,

      Речь голодающих кирпичей.

      А близорукое шахское небо —

      Слепорожденная бирюза —

      Всё не прочтет пустотелую книгу

      Черной кровью запекшихся глин.

      Как люб мне натугой живущий,

      Столетьем считающий год,

      Рожающий, спящий, орущий,

      К земле пригвожденный народ.

      Твое пограничное ухо —

      Все