И по-звериному воет людьё,

      И по-людски куролесит зверьё…

      Чудный чиновник без подорожной,

      Командированный к тачке острожной, —

      Он Черномора пригубил питье

      В кислой корчме на пути к Эрзеруму.

      Я вернулся в мой город, знакомый до слез,

      До прожилок, до детских припухлых желез.

      Ты вернулся сюда – так глотай же скорей

      Рыбий жир ленинградских речных фонарей,

      Узнавай же скорее декабрьский денек,

      Где к зловещему дегтю подмешан желток.

      Петербург! я еще не хочу умирать:

      У тебя телефонов моих номера.

      Петербург! у меня еще есть адреса,

      По которым найду мертвецов голоса.

      Я на лестнице черной живу, и в висок

      Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

      И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

      Шевеля кандалами цепочек дверных.

      Мы с тобой на кухне посидим,

      Сладко пахнет белый керосин.

      Острый нож да хлеба каравай…

      Хочешь, примус туго накачай,

      А не то веревок собери —

      Завязать корзину до зари,

      Чтобы нам уехать на вокзал,

      Где бы нас никто не отыскал.

      Помоги, Господь, эту ночь прожить,

      Я за жизнь боюсь – за твою рабу…

      В Петербурге жить – словно спать в гробу.

      С миром державным я был лишь ребячески

                                                                              связан,

      Устриц боялся и на гвардейцев глядел

                                                                 исподлобья —

      И ни крупицей души я ему не обязан,

      Как я ни мучал себя по чужому подобью.

      С важностью глупой, насупившись, в митре

                                                                              бобровой

      Я не стоял под египетским портиком банка,

      И над лимонной Невою под хруст сторублевый

      Мне никогда, никогда не плясала цыганка.

      Чуя грядущие казни, от рева событий

                                                                              мятежных

      Я убежал к нереидам на Черное море,

      И от красавиц тогдашних, от тех европеянок

                                                                              нежных,

      Сколько я принял смущенья, надсады и горя!

      Так отчего ж до сих пор этот город довлеет

      Мыслям и чувствам моим по старинному праву?

      Он от пожаров еще и морозов наглее,

      Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый.

      Не потому ль, что я видел на детской картинке

      Леди Годиву с распущенной рыжею гривой,

      Я повторяю еще про себя под сурдинку:

      Леди