коль твоей мысли отставшей в обычный поток

      страсти не влиться. Так что же, уйти, коль не познан

      или отторгнут с ухмылкой… Не видно дорог…

      Но оглянись на стоящую в поле березу

      и роковой приговор отложи – не пришло

      время вот так оборвать недопетую строчку.

      Как одинокому дереву ни тяжело,

      только упрямо в апреле разгладит листочки,

      чтоб возрожденьем откликнуться в троицын день

      зеленью плачущих, тонких, струящихся веток,

      где растворится в финале угрюмая тень,

      струнные взмоют, весенним дыханьем согреты.

      5

      «Манфред». Трагизм нарастает. Но это еще

      не настоящая драма, скорее либретто,

      где соблазнили альпийские кручи, расчет —

      музыкой отгородиться за схожесть с поэтом.

      Рок караулил обоих, но как далеки

      их корабли друг от друга, не сблизиться в главном:

      гордость британская в первом – российской тоски

      море в другом, тот упорный бунтарь – и бесправный

      этот, в себе не уверенный гений, навзрыд

      что лишь пытался шатнуть неподъемную стену.

      Первая часть от себя, оттого и болит

      сердце, что дальше случилась стихами подмена,

      дальше чужое: фонтаны, страстей лебеда,

      духи на флейтах верхом, черт, ударникам сродный…

      Вместо расплаты за избранность – так, ерунда

      вышла, скорее пародия глуби природной.

      Все уничтожить? смолчать, сохраняя лицо?

      брать на концертах цветы, притворяясь, что квиты?

      может, начальной закончить, и дело с концом,

      тайную рану потомкам оставив открытой.

      6

      Что-то внутри надломилось, в призые «держись!»

      вдруг усомнился, в миноре борьбу отлагая.

      «Пятая» шла от «Четвертой», такая же высь,

      глубь погружения в бездну, но мука такая,

      что не озвучить словами, а тут еще хмарь,

      притормозила весна и любовь запропала.

      «Первая» солнцем полна, но тогда был январь,

      в молодость вера с надеждой вели поначалу.

      Траурный марш теперь спутником – отклик войны,

      как на холстах Верещагина – мертвым просторно.

      В светлом, казалось, анданте рыданья слышны

      жен, матерей под прощальные плачи валторны.

      Что-то меняться должно: уже вальс – не вальсок,

      тот, что тревожил студентиков в тесном манеже.

      Годы работы, однако, уходят в песок,

      сколько башкою ни бейся, а люди все те же.

      Взмоешь над схваткой – один, как всегда, окаем

      пуст, лишь застывшего зала упрек? ожиданье?

      Просто решится загадка, маэстро: живем

      лет еще 5 или 6, ну, а дальше – молчанье.

      7

      Вот он, последний порыв, на который скопил

      столько любви и отчаянья – еле вмещает

      сердце больное, душа поседевшая, пыл,

      что поубавился,