он это перенес бы, как-никак

      в борьбе с судьбой натуре лишь закалка —

      тут вся Европа наперекосяк…

      Надежда ведь была… Ее-то жалко.

      Где даже тот, что, вроде, шел на бой

      с коронами за волю, равноправье,

      что связан «Героической» с тобой,

      как с братом, – на поверку раб тщеславья.

      Где смирный обыватель, как утес,

      привычно наблюдает из окошка:

      очередной правитель… что привнес?

      как это отразится на кормежке?

      Приноровиться к веку – не с руки!

      Годину бед пересидеть бы тихо… —

      искусство шло извечно вопреки,

      когда оно искусство, а не прихоть

      придворная, притворная. Раним

      неискренним прохожих сожаленьем,

      в минуты силы – состраданье к ним,

      в минуты слабости – ответное презренье.

      Когда взамен не внешний зов, а тот,

      которому до фенечки непруха

      с любовью, с мимолетностью щедрот

      временщиков – гул внутреннего слуха

      житейскую покроет кутерьму

      на второпях сколоченной арене.

      Высоты духа гения… Кому

      судить его – кружиться в вальсе Вене.

      На торжище, где та же толкотня,

      незваному такому ж, нелюдимому

      нести б хоть искру с прежнего огня!

      Нам, не слепым и не глухим, – все мимо…

      Но факел ведь горел! Ужель закат

      смиренный утянул его за море,

      где изредка ему взметнуться над

      изысканным мирком консерваторий?

      Одна надежда и на этот раз:

      хоть не оставил ни детей, ни брата,

      вдруг снова зазвучит в рассветный час

      из-под развалин духа хор 9-ой…