Встают незрячие бродяги,

      пригнутся долу, снова лягут,

      грозя, хрипят в небесный купол,

      мол, всё равно – что смерть, что голод,

      и, проклиная бедность голой

      земли, опять бредут по трупам

      и тают в горизонте тусклом...

      Я, мстительный пилот, лечу к ним,

      буравит ночь прожектор сердца,

      слова-фугасы, бомбы-строки

      швыряю в светомаскировку,

      как тот Четвёртый всадник смерти.

      Вначале бомбу в мрак Берлина

      за тяжесть преступлений кину,

      за танковый удар по сёлам,

      за хищный шабаш над Варшавой,

      за пепелища и кровавый

      поток. Я отвращенья полон

      к высокомерью супостатов,

      поправших имя человека, —

      лети же, бомба, в их blackout’ы[11],

      пусть сна не ведают вовеки.

      Вторая бомба – в прах Катыни!

      Пусть наши рыцари восстанут,

      свидетельствуя каждой раной,

      что кровь невинных не остынет,

      она пролита палачами

      в чужие, чёрствые, без всходов

      поля забвенья и молчанья

      за братство, равенство, свободу.

      А третья бомба – в тех кто верит,

      что можно армии без меры

      вооружать, стравлять народы,

      сгребая золотые всходы,

      чтоб новые замыслить войны,

      чтоб заковать в броню солдата.

      Я бью в них, гневный и спокойный.

      Не надо золота. Кровь свята.

      Ещё один фугас в запасе

      до времени, когда угаснет

      пожар войны и близок станет

      День Гнева, светомаскировкой

      укроют совесть...

      Сгинут страны

      в напёрстках олигархов ловких.

      Когда в толпе уже не будет

      по-польски слышно ни полслова,

      пусть бомба боли все основы

      взорвёт, как Иерихона трубы,

      пучину совести вздымая,

      чтоб на земного шара скальпе

      поднялся против негодяев

      спокойный, добрый – Ноmо Sapiens.