Я ношу в себе Кали́нковичи,

      и весь мир в себе ношу,

      но все дело не в количестве

      стран, а в том, чем я дышу.

      Я дышу деревней Хом́ ичи,

      где засовы без замков,

      где быть замкнутым не хочется,

      потому и я таков.

      Я дышу, как по наитию,

      пепел сглатывая с губ,

      дымом, реющим невидимо

      из хатынских черных труб.

      И с безвинною виновностью

      чую я, как пахнет синь

      порохом из дул винтовочных,

      где Хатынь и где Катынь.

      И я вижу непрощательно

      пепел множества людей,

      да и пепел обещательных,

      обнищательных идей.

      Я воспитан пепелищами,

      и хотя я с детства голь,

      кто посмеет звать нас нищими

      за богатство стольких горь.

      Видел я в эвакуации

      всю страну, голодный шкет,

      а мне все не привыкается,

      что ее на свете нет.

      Было – падал, было – рушился,

      но всю жизнь, как на войне,

      и сроднились белорусинка

      и сибиринка во мне.

      Да и вся моя поэзия

      в себе родину спасла,

      партизанское, полесское,

      ставя выше ремесла.

      Не сидел я, правда, в лагере —

      лагерь сам сидел во мне, —

      где он, дед мой, неоплаканно

      похоронен