дороже было званья господина,

      как будто бы за ним из дальней дали

      как за посланцем горы наблюдали.

      И словно смысл отцовского наказа,

      он соблюдал свободный нрав Кавказа.

      В студентах он не ввязывался в драки —

      плакаты клеил: «Руки прочь от Праги!»,

      запутывал, напялив туфли-лодочки,

      следы, на них побрызгав малость водочки.

      Его нашли и сладостно пымали,

      да вот в компьютерах не понимали.

      И был он, хоть и бес его попутал,

      им нужен, словно он самокомпьютер.

      Среди застоя и его гниений

      он был первокомпьютерщик. Был гений.

      И думаю, что гением остался,

      и никогда не превратится в старца.

      Удином оставался он доныне,

      единствен в Силиконовой долине,

      а ныне скрылся в логове, в Нью-Джерси,

      ведь он удин, но не в звериной шерсти,

      а в самом нежном в этом бренном мире

      империалистическом кашмире.

      Кавказинка в нем вовсе не завяла.

      Е-мейл пробил холм снежного завала.

      Не обнаружив в тайниках пропана,

      наш Степа прорычал: «Пиши пропало…»

      Но стал писать, и от замерзших пальчиков

      компьютер ожил: «Не сдавайся, Пачиков!»

      Но не компьютер – помогла лопата,

      и стал копать он, кашляя хрипато,

      подав крутой пример снегокротовья,

      удинского железного здоровья

      пример миллионерам, голодранцам,

      американцам, русским, итальянцам,

      а завтра, может быть, и африканцам,

      и всем грядущим снегозасыпанцам,

      и, уж конечно, всем самокопанцам.

      Его с лопатой, ну, хоть в бронзе выставь

      на всепланетный съезд пачиковистов!

      Куда едут крыши