Ты течешь, как река. Странное название!

      И прозрачен асфальт, как в реке вода.

      Ах, Арбат, мой Арбат, ты – мое призвание.

      Ты – и радость моя, и моя беда.

      Пешеходы твои – люди не великие,

      каблуками стучат – по делам спешат.

      Ах, Арбат, мой Арбат, ты – моя религия,

      мостовые твои подо мной лежат.

      От любови твоей вовсе не излечишься,

      сорок тысяч других мостовых любя.

      Ах, Арбат, мой Арбат, ты – мое отечество,

      никогда до конца не пройти тебя!

      Над синей улицей портовой

      всю ночь сияют маяки.

      Откинув ленточки фартово,

      всю ночь гуляют моряки.

      Кричат над городом сирены,

      и птицы крыльями шуршат,

      и припортовые царевны

      к ребятам временным спешат.

      Ведь завтра, может быть, проститься

      придут ребята, да не те…

      Ах, море – синяя водица!

      Ах, голубая канитель!

      Его затихнуть не умолишь —

      взметнутся щепками суда.

      Земля надежнее, чем море, —

      так почему же вы туда?

      Волна соленая задушит —

      ее попробуй упросить…

      Эх, если б вам служить на суше

      да только б ленточки носить!

      А мы швейцару: «Отворите двери!

      У нас компания веселая, большая,

      приготовьте нам отдельный кабинет!»

      А Люба смотрит: что за красота!

      А я гляжу: на ней такая брошка!

      Хоть напрокат она взята,

      пускай потешится немножко.

      А Любе вслед глядит один брюнет.

      А нам плевать, и мы вразвалочку,

      покинув раздевалочку,

      идем себе в отдельный кабинет.

      На нас глядят бездельники и шлюхи,

      Пусть наши женщины не в жемчуге,

      послушайте, пора уже,

      кончайте ваши «ах» на сто минут.

      Здесь тряпками попахивает так…

      Здесь смотрят друг на друга сквозь червонцы…

      Я не любитель всяких драк,

      но мне сказать ему придется,

      что я ему попорчу весь уют,

      что наши девушки за денежки,

      представь себе, паскудина брюнет,

      они себя не продают.

      Вы видели, щиток приоткрывая,

      в задумчивой и душной глубине

      прищуренные глазки каравая,

      когда он сам с собой наедине?

      Когда очнуться не хватает мочи,

      когда румяный край – под цвет зари…

      О чем он думает? О чем бормочет,

      ленивые глотая пузыри?

      А в нем живут сгоревшие поленья,

      старанья мастериц и мастеров.

      Он, как последнее стихотворенье,

      и добр, и откровенен, и суров.

      И задыхается на белом блюде

      от радости рожденья своего…

      И кланяются караваю люди

      и ломтики уносят от него.