Горит пламя, не чадит.

      Надолго ли хватит?

      Она меня не щадит —

      тратит меня, тратит.

      Быть недолго молодым,

      скоро срок догонит.

      Неразменным золотым

      покачусь с ладони.

      Потемнят меня ветра,

      дождичком окатит…

      А она щедра, щедра —

      надолго ли хватит?

      Сто раз закат краснел, рассвет синел,

      сто раз я клял тебя, песок моздокский,

      пока ты жег насквозь мою шинель

      и блиндажа жевал сухие доски.

      А я жевал такие сухари!

      Они хрустели на зубах, хрустели…

      А мы шинели рваные расстелим —

      и ну жевать. Такие сухари!

      Их десять лет сушили, не соврать,

      да ты еще их выбелил, песочек…

      А мы, бывало, их в воде размочим —

      и ну жевать, и крошек не собрать.

      Сыпь пощедрей, товарищ старшина!

      Пируем – и солдаты и начальство…

      А пули? Пули были. Били часто.

      Да что о них рассказывать – война.

      Год сорок первый. Зябкий туман.

      Уходят последние солдаты в Тамань.

      А ему подписан пулей приговор.

      Он лежит у кромки береговой,

      он лежит на самой передовой:

      ногами – в песок, к волне – головой.

      Грязная волна наползет едва —

      приподнимется слегка голова;

      вспять волну прилив отнесет —

      ткнется устало голова в песок.

      Эй, волна! Перестань, не шамань:

      не заманишь парня в Тамань…

      Отучило время меня дома сидеть.

      Научило время меня в прорезь глядеть.

      Скоро ли – не скоро, на том ли берегу

      я впервые выстрелил на бегу.

      Отучило время от доброты: атака,

      атака, охрипшие рты…

      Вот и я гостинцы раздаю-раздаю…

      Ты прости меня, мама, за щедрость мою.

      На мне костюмчик серый-серый,

      совсем как серая шинель.

      И выхожу я на эстраду

      и тихим голосом пою.

      А люди в зале плачут-плачут —

      не потому, что славен я,

      и не меня они жалеют,

      а им себя, наверно, жаль.

      Жалейте, милые, жалейте,

      пока жалеется еще, пока

      в руке моей гитара,

      а не тяжелый автомат.

      Жалейте, будто бы в дорогу

      вы