Но мне не до розовой мякоти,

      которую столетия выжуют.

      Сегодня к новым ногам лягте!

      Тебя пою,

      накрашенную,

      рыжую.

      Может быть, от дней этих,

      жутких, как штыков острия,

      когда столетия выбелят бороду,

      останемся только

      ты

      и я,

      бросающийся за тобой от города к городу.

      Будешь за́ море отдана,

      спрячешься у ночи в норе —

      я в тебя вцелую сквозь туманы Лондона

      огненные губы фонарей.

      В зное пустыни вытянешь караваны,

      где львы начеку, —

      тебе

      под пылью, ветром рваной,

      положу Сахарой горящую щеку.

      Улыбку в губы вложишь,

      смотришь —

      тореадор хорош как!

      И вдруг я

      ревность метну в ложи

      мрущим глазом быка.

      Вынесешь на́ мост шаг рассеянный —

      думать,

      хорошо внизу бы.

      Это я

      под мостом разлился Сеной,

      зову,

      скалю гнилые зубы.

      С другим зажгешь в огне рысаков

      Стрелку или Сокольники.

      Это я, взобравшись туда высоко,

      луной томлю, ждущий и голенький.

      Сильный,

      понадоблюсь им я —

      велят:

      себя на войне убей!

      Последним будет

      твое имя,

      запекшееся на выдранной ядром губе.

      Короной кончу?

      Святой Еленой?

      Буре жизни оседлав валы,

      я – равный кандидат

      и на царя вселенной

      и на

      кандалы.

      Быть царем назначено мне —

      твое личико

      на солнечном золоте моих монет

      велю народу:

      вычекань!

      А там,

      где тундрой мир вылинял,

      где с северным ветром ведет река торги, —

      на цепь нацарапаю имя Лилино

      и цепь исцелую во мраке каторги.

      Слушайте ж, забывшие, что небо голубо́,

      выщетинившиеся,

      звери точно!

      Это, может быть,

      последняя в мире любовь

      вызарилась румянцем чахоточного.